На другой день она, робея, явилась сама, чтобы узнать, какое впечатление произвело на Гончарова ее признание.
Они были, не считая меня, наедине: сидели рядом на диване, я же свернулась калачиком у их ног и будто бы дремала. Но все-все слышала, а когда приоткрывала глаза, то и видела.
– Ах, Софья Александровна, милое вы мое дитя! – говорил Гончаров, взяв ее руку в свою. – Умоляю вас, поймите: я питаю и могу питать к вам, как товарищ вашего отца, одну лишь дружбу.
– Дитя! – повторила Софья с иронической усмешкой и отняла ладонь. – Я не дитя, а взрослая женщина. И дружбы мне мало.
– Но это все, что я могу вам дать! – воскликнул Гончаров. – Я помню вас ребенком, и вы навсегда останетесь для меня ребенком!
Софья в растерянности теребила рукав платья и молчала. Гончаров продолжал:
– Вы – прекрасный человек! Я вижу в вас натуру живую, страстную и симпатичную. У вас есть способности, есть сила ума и характера, вас ждет будущее, и вы, я уверен, исполните ваше назначение, которое будет соответствовать вашим дарованиям. А что такое я? Я старик для вас, уже не с будущим, а с прошлым! Душа моя опустошена, зато живот толст. Вы только посмотрите на мои дряблые щеки, на мою лысину! Полноте, нужен ли вам такой?
Софья, однако, не смотрела на него, она уставилась в одну точку: из любопытства я, приподняв голову, проследила направление ее взгляда: он упирался в висевший на стене фотографический портрет моего хозяина – не тот, что со мной на коленях, а другой. И выходило, будто она внимает не живому Гончарову, а его фотографической копии. Немного воображения, подумала я, и можно решить, что эти жестокие для сердца Софьи слова и в самом деле произносит Гончаров на карточке, а учитывая, что это невозможно, то получалось бы, что этих слов и нет, что они ей чудятся. И таким образом имело бы место обратное явление: не вымысел становился бы действительностью, как в случае со мной, а действительность превращалась бы в вымысел. Не эта ли неподотчетная напрасная надежда направляла взгляд Софьи? Право, я не знала: чужая душа – потемки, особенно человеческая.
– Что рассуждать! Вы просто меня не любите! – с усилием прошептала Софья.
– Не люблю, – со вздохом признал Гончаров. – Так, как вы того хотите, не люблю. Как в женщину я в вас не влюблен и никогда не влюблюсь! Но я люблю вас как друга, как замечательного человека. Вы – своего рода шедевр доброты, ума и сердца. Все это я вижу в вас, знаю и люблю!
– Слова, слова, слова… – с усмешкой молвила Софья. – К чему они, все эти утешения, если главных слов вы не произнесете?
– Вы правы: не произнесу, – сказал Гончаров. – Что ж поделать, Софья Александровна, милая! Ну, так на мне клином не сошелся, право же! Поверьте, вы встретите достойного вас человека и выйдете за него замуж. Хотя и нелегко найти такого, но Бог не без милости.
Софья, пока мой хозяин это говорил, поднялась с дивана и прошлась по комнате. Одним глазом я смотрела на нее и видела, в каком подавленном она настроении: она была бледна, губы у нее мелко тряслись, кулачки были крепко сжаты.
Она остановилась у окна, бросила взор на улицу. Увидела, вероятно, воробьев, или дворника, или детей играющих. И каким же, подозреваю, безразличием к тому, что творилось у нее в душе, дышала представшая перед ней картина, кто бы ту ни оживлял своим присутствием.
Софья повернулась к Гончарову.
– Какой же вы! – ожесточенно бросила она ему. – Какой же вы холодный, эгоистичный, равнодушный!
