Однако ёмкость опрокинулась пузырём, вверх дном, и тонуть не думала. Проявила живучесть. Б. подпихнул упирающееся создание веслом. И только после этого оно забулькало, запускало пузыри, медленно стало опускаться на дно.
Мужчина вздохнул, отвернулся, пустил скупую слезу.
Было досадно и мучительно больно.
Сколько лет предмет скрашивал ему жизнь, веселил и радовал, как родной. И на тебе…
Напоследок человек убедился: аппарат отправился в рай. И хорошенько подналёг на вёсла. Впереди его ждали печальный вечер и не менее грустное утро.
…И много лет спустя Б., проплывая мимо того погибельного траурного места, всегда притормаживал плоскодонку.
С головы берет театрально снимал, как на похоронах. Потому что настоящих друзей не забывают.
Кормил обещаниями. И докормил-таки, допитал. Перенасытил, что называется. Не желудок не вынес – сердце не выдержало!
Дожила девушка: стала муниципальной собственностью!
Закрепил престиж: приказал говорить и писать о себе любимом только хорошее.
Иные мнения расцениваются как оппозиционные. А потому пресекаются всеми доступными методами.
Недоступными, впрочем, тоже.
Замечали: ни разницы в возрасте нет, ни особого интеллектуального превосходства между иными людьми не наблюдается, а в общении – большое отличие. К начальству заведомое обращение на «ВЫ», а оно привычно «ТЫкает».
Должностная субординация? Или хроническая невоспитанность кое-кого к кое-кому?
Гримасы жизни. Горький пьяница: «Попей с моё!»
Гордый певец: «Попой с моё!»
Старший прапорщик Миронов в хорошем настроении называл войскового медработника, прапорщика Федорищева, фельдшером, а в плохом – ветеринаром.
Всё зависело исключительно от пропорции – от дозы принятия «лекарства». От степени градуса!
Незавидное постоянство: пост и – пьянство!
Это те, кто легко покидает родимые места.
Не из-за того, что было там плохо, нет! Тяга к перемене мест сподвигнула; приманили блага и перспективы. Многим это свойственно: в поисках чужого лучшего бежать и лететь от своего отчего, обрубать корни…
Но вырваться в свет не означает увидеть свет!
Рано или поздно оставленная родина напомнит о себе. И не жалобным писком брошенного котёнка, а голосом разорённого жилья, нераспаханных полей, укоризной разросшегося разора, цветом колючего чертополоха и клейкого репейника.
Навсегда уехав из Отчины, бросив её, становимся уездными людьми.
И память наша отныне в тесном узилище, в крепкой узде воспоминаний.
Никогда не думал, что лягушки могут так чудесно квакать. Причем всё с них как раз и начинается.
Раннее студёное утро.
Прогляд солнца сквозь верхушки деревьев. И сразу же откуда-то с низин, от болот и родничков, из холодной глубины разлившейся Чёрной речки вздымается, тянется вверх спев-трепыхание.
А подхватом ему льётся уже с небес и из зарослей ближнего березняка просторная соловьиная трель.
Как будто вся планета подаёт радостный сигнал жизни.
Голос любви.
Потому что весна.
Большая разница между художником слова и художником словно.
Вот только не всегда и не сразу это понимается. И не всеми.
Серебристые (в заснеженности) ели стоят ракетами, нацеленными в ослепительно-голубое небо. Сколько ж в них запредельной тишины и покорного миролюбия!
Его намерения можно измерять по шакальной шкале.
