Миниатюрист - страница 31

– Пусть тогда сюда приходят, – говорит Йохан.

– Мог бы и сам к ним сходить, – возражает Марин, опустив глаза долу.

– Очень я ему нужен.

Сестра молчит.

– Марин, – Йохан уже откровенно срывается, – почему ты суешь нос в мои дела? Чего тебе не хватает?

Она берет вилку.

– Не хватает? – Глаза у нее сверкают.

Йохан, глядя на нее, выдерживает паузу.

– Занялась бы тем, чем занимаются богатые женщины, – говорит он.

Марин фыркает, а брат продолжает:

– Возглавляют разные комитеты, жируют, ходят по магазинам, купаются в деньгах, притворяясь, что не умеют плавать… а ты вместо всего этого ешь как мышка, не позволяешь себе ничего лишнего, словно монахиня, не входишь ни в какие комитеты, не занимаешься благотворительностью, не ходишь в гости к друзьям, потому что у тебя их нет. И только даешь советы, что мне делать. Почему?

Она сжимает вилку, точно маленький трезубец, ноздри трепещут, челюсти сжаты.

– Ответь на это сам, Йохан, – выдавливает она из себя.

Молчание.

– Эти чертовы ужины из одной селедки! – Его слова падают на середину стола и какое-то время там лежат без ответа.

– Душа страдает от полного желудка, – изрекает Марин. – Она страдает, Йохан…

– По-моему, никому из сидящих за этим столом полный желудок не грозит.

Его слова, сказанные жестко, словно зависают в воздухе. Нелла с тоской смотрит на свою селедку в масле. А взгляд Марин снова устремлен на настенный атлас, где изображена Новая Голландия. Она нарочно роняет вилку на оловянную тарелку, как будто в расчете на то, что громкий лязг заткнет рот ее брату. Последующие слова обращены к далекой стране, к чужому континенту, к морям и звездам.

– Почему ты не можешь оставить это в покое, Йохан? – спрашивает она.

– А ты почему не можешь?

Они сверлят друг друга взглядами, забыв про Неллу. Атмосфера в комнате превращается в корку, которую хочется взять в руки.

Скудная трапеза подходит к концу, и Йохан, обычно после ужина уединяющийся в кабинете, объявляет, что идет спать. Нелла смотрит на четырехдневную сухую корку. У нее от голода сосет под ложечкой.

Нелла пытается уснуть, но ее беспокоит долетающий шепот. Она садится на кровати и напрягает слух. Затем встает, медленно приоткрывает дверь. В коридоре ледяной холод. Из прихожей явственно доносятся два голоса, словно провеивающие слова, будучи бессильны удержать их от заполнения великого безмолвия, в которое погружен дом. Настойчивые голоса смолкают, вновь оживают, опять смолкают, и характер разговора ей непонятен. Так продолжается несколько минут, после чего раздаются легкие шаги, и закрывается дверь – сначала одна, затем другая.

Она шире распахивает дверь и выходит в коридор. Прижимается лбом к балюстраде, но все, что она видит внизу, – это кукольный дом и слабые лучи лунного света, освещающие его сквозь высокие окна. Никакого перешептывания, только странное царапание, от которого у нее мурашки пробегают по телу. Кажется, все спят. А те, кому принадлежали голоса, удалились сквозь стены. Только шкап основательно стоит посреди прихожей в перекрестье бегающих теней. А вот и Резеки, распластанная на мраморном полу, – не то лужа воды, не то закатившаяся огромная шахматная фигура, совершенно здесь неуместная.

Наутро Марин вместе с Корнелией отправляются на Вийезельштраат искать доставивших шкап грузчиков, чтобы те унесли его с глаз долой.

– Не нужна мне эта штуковина в передней, – сказала она за завтраком, подбирая слова и протягивая руку за булочкой.