Мир, которого не стало - страница 50

Сразу после Песаха 1899 года я поехал в Ковну. Мой дядя написал мне очень теплое рекомендательное письмо для ковенского раввина р. Цви-Гирша Рабиновича{274}, сына р. Ицхака-Эльханана. Дядя Кальман также поддерживал меня: он обещал посылать мне каждый месяц по четыре-пять рублей вдобавок к тому, что я буду получать в йешиве, – так, чтобы я смог учиться, не беспокоясь ни о чем другом. Это было необходимо, потому что за зиму я ослаб, стал чувствовать колющие боли в груди, и армейский врач, работавший в городе, которого семья считала самым авторитетным из всех возможных врачей, предупредил маму, что мне нужно дополнительное питание и нельзя слишком много учиться…

Итак, после Песаха мы отправились в дорогу: брат – в Брест-Литовск, а я – в Ковну. До Минска мы ехали вместе, а там расстались и встретились лишь четыре года спустя; к этому моменту наши жизненные пути уже значительно разошлись. Дорога до Вильно была мне знакома. Через станцию после Вильно я пересел в поезд, который следовал в Ковну, мы проехали туннель – впервые в жизни я видел туннель – и прибыли в Ковну. Свои вещи я оставил на железнодорожной станции под присмотром, а сам пошел в дом раввина. Я был поражен, насколько сильно он отличался от тех домов раввинов, к которым я привык, – отличался какой-то прохладной вежливостью. Когда я вошел, у меня взяли письмо и велели обождать. Через пару минут позвали к раввину. Небольшая комната, все стены от пола до высокого потолка закрыты полками с книгами. Рав поздоровался со мной, бросил на меня беглый взгляд и дал записку к надзирателю йешивы с подтверждением, что я принят и мне назначено пособие в размере трех рублей ежемесячно. Это было максимальное пособие, которое давала йешива. Раввин не стал спрашивать меня об учебе. Не проявил он поначалу и особой склонности к тому, чтобы завести со мной беседу. Но, видимо, мое лицо и глаза настолько отчетливо отразили удивление по этому поводу, что он внезапно обратился ко мне, попросил сесть и с легкой улыбкой спросил, какой последний трактат я учил, много ли беседовал о Торе со своим дядей после того, как оставил йешиву в Тельши, и было ли у дяди время заниматься со мной. После того как я ответил на все эти вопросы, он подал мне руку и проводил до двери. Однако все это он проделал холодно – не так, как р. Шимон, р. Йосеф-Захария, р. Йосеф-Лейб… И несмотря на то что он пригласил меня заходить к нему в гости, я так и не воспользовался этой возможностью… От раввина я вернулся на станцию и забрал свои вещи. Юноша-носильщик с тележкой согласился довезти их до Слободки. Мы прошли по главной улице города, которая в народе называлась «Новый план» («Дер Нойер план»), дошли до деревянного моста через речку Вилию – дальше дороги не было, а только песок и пыль. Вдруг передо мной вырос юноша, высокий и худой, с пробивающимся пухом на щеках, и со смущенной улыбкой сказал мне:

– Слушай, парень, ты, наверно, приехал учиться в йешиву? Не в ту, которая сторонников мусара, и не в «Кнессет Исраэль», а в «Кнессет Ицхак»{275}? И не знаешь, куда идти? Так? А я родом из Бутрыманца, учусь в «Кнессет Ицхак», живу недалеко отсюда, но собираюсь сегодня же съехать с квартиры – пойдем туда, и у тебя будет квартира задешево, всего восемьдесят копеек в месяц.