Мировая революция. Воспоминания - страница 19

Вовсе не случайность, что новейшая философия в Италии усиленно изучает социологию и всевозможные общественные явления. Кроме философии истории, имеющей богатую и долголетнюю традицию, содержанием нового итальянского мышления является затруднительный вопрос о народонаселении, ведущий к колонизационной политике, вопросы об индустриализации севера, о культурном пробуждении в центре и на юге, о подлинном практическом единении Италии, а в связи с ним и о все возрастающем национальном и политическом самосознании.

В Италии проблема революции представала предо мною в различных формах, особенно же в виде политических покушений и тайных обществ; Маццини и его философия – вот живой источник для размышлений о революции.

Новой итальянской литературой я стал заниматься довольно несистематически, начиная с Леопарди из-за его пессимизма, который занимал меня с самой юности, как проблема современности. От него к Маццони уже недалеко, несмотря на то, что последний проповедовал христианство (Манцони был приверженцем Розмини) – оба ведь романтики и родоначальники новых направлений в итальянской поэзии. Затем я перескочил к д 'Аннунцио, на котором выяснял декадентство и его отношение к католицизму. Может показаться непонятным, почему от д'Аннунцио я вернулся к Кардуччи, но между ними органическое единство – святотатственный «Гимн Сатане» Кардуччи делает его естественной частью того, что называется декадентством. Я буду об этом говорить подробнее в главе о Франции. Мне еще хочется только добавить, что политические выступления д’Аннунцио очень подходят к тщетным попыткам заполнения его декадентской духовной пустоты. Переход романтизма в веризм[1], а потом наиновейшие футуристы и подобные бунтари характеризуют духовный кризис не только новой Италии, но и всей Европы. В Италии, так же как и в иных местах, против литературной анархии выступают литературные врачи, советующие возвращение, один к Данте, другой к Леопарди и т. д. – по всей вероятности, врачи подвержены тому же головокружению, что и пациенты.

Все это, но гораздо обстоятельнее я представлял себе, когда был в Риме и мучился над вопросом, пойдет ли Италия против союзников с Австрией и Германией. Нет, это невозможно, таков был всегда вывод моей философии итальянской истории и культуры.

В Риме были послы, часто даже два (и у Ватикана) всех государств; таким образом, здесь была возможность добыть сведения и завязать сношения. Прежде всего я обратился к сербскому послу Любе Михайловичу и югославянским политикам. Заграницей были уже югославянские депутаты и известные люди, их количество все возрастало. Я был единственным чешским депутатом, и мне это было неприятно, потому что на депутата на Западе люди смотрят скорее как на политика, чем на профессора (на моей визитной карточке было написано: Профессор Т. Г. Масарик, Depute Tcheque, President du Groupe Progressiste Tcheque au Parlement de Vienne – никогда в жизни на родине и без войны я не придал бы себе таких титулов!). В Риме в то время политической силой был также Местрович, потому что итальянцы (с выставки в Венеции весной 1914 г.) его признали и ценили как скульптора; совместно с ним действовали в Риме д-р Л. Войнович и профессор Попович. Из депутатов политиков здесь был д-р Трумбич, д-р Никола Стоянович (депутат от Боснии и Герцеговины) и иные. Супило был в Лондоне; по счастливой случайности он был при объявлении войны в Швейцарии, а потому он сразу и остался заграницей. Из словинцев был в Риме д-р Горичар, бывший чиновник консульства в Америке, и д-р Жупанич из Белградской библиотеки. Собрания у посла Михайловича назначались поздно ночью из-за нас, приехавших из Австрии, чтобы австрийские агенты не могли проследить нас.