Миссис Хемингуэй - страница 13

– Нет, я поеду, – ответила она по-английски, а может, по-французски.

Снова свисток. Роман. Рассказы. Копии. Все. Она забрала все.

Наутро Эрнест стоял на том самом месте, где, как она представляла, он и должен был стоять, в холодном белом свете, возле штабеля дров, сложенного на зиму на платформе. Поезд подъехал ближе, и она увидела, что он вглядывается в проплывающие мимо вагоны. Хэдли вышла из поезда и остановилась, не в силах подойти к нему. Наконец он заметил ее, стоящую с опущенными – пустыми – руками, и лицо его побелело.

Как бы ей хотелось, чтобы Эрнест разозлился! Чтобы он взбесился и накричал на нее. Но вместо этого он молча побросал вещи в сумку и прыгнул в ближайший поезд до Парижа. Когда через некоторое время он вернулся без саквояжа, то сказал, что не хочет об этом говорить. Все кончено. Ничего не поделаешь.

Хэдли отрывает засохший лепесток – розы в вазе уже завяли. Лепесток крошится в пальцах. Хэдли, доев свой салат, моет тарелку в большой мраморной раковине.

Потом поднимается по мраморным ступеням. В пролетах центральной лестницы – открытая каменная кладка, эта часть дома самая прохладная. Крона инжира достигает верхнего окна: Эрнест говорит, что в середине лета бабочки хмелеют от его млечного сока и летают как пьяные. Примерно как странная семейка из этого дома, думает Хэдли.

В спальне она сбрасывает халат, чтобы подремать нагишом. Вдруг подумалось, что этот роман может и не иметь ошеломляющего успеха и Эрнест не обретет славы и богатства, к которым так стремится. Но чтобы он стал менее знаменитым, чем Скотт, – этого и представить себе невозможно.

Легкий бриз колышет абажуры. Впервые за этот день она сможет прикрыть глаза, не ощущая горячих лучей, бьющих в веки, точно через увеличительное стекло. В комнате тихо и темно. Хэдли лежит, слушая собственное дыхание, и ждет, пока придет сон.

В самую жару они всегда забираются в постель. Эрнест называет это время «убийственным». Несколько дней назад оба задремали днем, слушая, как Бамби играет внизу в розовом саду. Хэдли проснулась через час от ощущения, что за ней наблюдают.

В комнате было пусто, но когда она подняла голову, то обнаружила, что Файф стоит совсем близко к кровати, глядя на них настороженными серыми глазами. Она оскалилась, как тогда в Шартре, и Хэдли показалось, что Файф уже готова заползти к ним в постель. Трое в постели, не считая… Прошло несколько секунд, а может, минут, прежде чем Файф выскользнула из комнаты.

Она старалась ступать бесшумно, но парчовые занавески, шурша, колыхнулись, когда легкая фигурка скользнула мимо них, и Хэдли постаралась запомнить этот звук, чтобы точно знать, что увиденное не было сном.

Вечером о произошедшем ни та, ни другая не упомянули. Они ели свинину с шалфеем. Файф с наигранным восторгом восхваляла ее кулинарные таланты, что было особой формой оскорбления. «Я вот, например, ничего не смыслю в кулинарии, – щебетала Файф, бросая взгляды на Эрнеста, уже заметно навеселе после третьей порции мартини. – А у тебя так здорово все это получается!» – и изящно взмахивала ладонями над безупречно сервированным столом.

Потом они опять играли втроем в бридж, и Хэдли проиграла. Но когда ночью мистер и миссис Хемингуэй занимались любовью, Хэдли старалась стонать как можно громче, так что наутро за завтраком (херес с гренками) любовница Эрнеста заметно присмирела.