Мой товарищ продолжил свои рассуждения:
– Когда-то живописец, трудившийся над росписью купола, сделал последний мазок кистью, и в этот момент образ, живший до этого только в его воображении, воплотился из небытия и зажил своей жизнью.
Приятель мой помолчал, перебирая на столе инструменты.
– Что нам мешает жить от рождения тем светлым, чем одарил нас Создатель? Посмотрите, мой друг, – он показал наверх, туда, где центральная часть купола была темна, и тени от неровностей искажали перспективу, делая свод плоским.
– Там, под несколькими слоями краски и штукатурки образ стал хрупким и уязвимым… местами утрачен… навсегда…
Неожиданно мимо пальцев и набухшей марли выстрелила алая струя, с лёгким шлёпающим звуком ударила меня в грудь и расплылась на халате неровным пятном. Пальцы, опережая мысль, мгновенно прижали вёрткую змею сосуда. Другой рукой я проник к месту, где аорта распадается надвое, и, скользнув по правой ветви, дошёл до следующей развилки. Задача состояла в том, чтобы, пережав сосуд, остановить кровотечение. Однако был риск: приходилось делать это «вслепую», на ощупь, и надеяться, что в нарушенной топографии органов я не надорву уязвимые тонкие стенки кровеносных сосудов…
«Зачем вам, барышни, любовь?» – циники и весельчаки студиозусы-медики переделали мелодраматическую песенку на свой лад.
Вас ждут впоследствии одни страдания,
Вовек не выплакать девичьих слёз!
У вас плаценты будет предлежание,
Отит, мастит, нефрит и токсикоз.
Мы распевали её за хмельным застольем, самонадеянные и наглые, ещё не ведавшие ни о будущих потерях, ни о ждущих нас сомнениях и разочарованиях. «Зачем вы, барышни, красивых любите? – Затем… чтобы в операционных лежать и истекать кровью. – Почему в песню не вставили ещё и ДВС синдром? – Наверное, потому что не рифмуется, потому что «диссеминированное внутрисосудистое свертывание» не рифмуется со словом «страдания». Кровь просто не останавливается, а вытекает по каплям, литрами… а её всего-то литра четыре в этом маленьком тельце».
Я отошёл от стола. Сосуд перевязан, рана ушита. Сбоку, из надреза на животе, выведена и спускается вниз под стол трубка-дренаж. Красная влага, словно конденсат, незаметно собирается на прозрачных стенках пластика, набухает каплей на конце трубки и срывается вниз. Сколько их? Двадцать капель в минуту… или девятнадцать? От количества зависит, как быстро умрёт лежащая на столе женщина. Только от меня уже ничего не зависит. Человеку не дано знать день своей смерти, и это ещё одно доказательство существования Бога… Двадцать семь капель… Что там сейчас происходит, кто знает об исходе? Кто определяет исход?.. Двадцать шесть капель… или двадцать семь? Зачем вы, девушки?.. Кровь уже нельзя переливать, только плазму и только по чуть-чуть… Если «по чуть-чуть», то может и вовсе не нужно? Двадцать шесть…
В такие минуты, минуты бессилия и безысходности, меня посещала мысль о существовании рубежей человеческой жизни, граней, изломов её существа, когда обнажается присутствие «человека-бога» и «человека-зверя», духовного и телесного, рубежей, перед которыми бессильны любые ухищрения человеческой мысли, где тайной скрыт механизм выздоровления или смерти.
Двадцать пять капель… Нет, показалось… Акушерка радостно блеснула глазами… Двадцать капель, двадцать! За окном уже ночь и фонарь, как яичный желток на чёрной сковороде неба… Пятнадцать капель… Ну, всё! Пойду переодеваться… Десять…
