Читать онлайн Станислав Ленсу - Мистификация Дорна. Книга 1

© Ленсу С. М., 2025

Всякая книга пишется для друзей автора.

Иоганн Вольфганг фон Гёте

Если реальность приводит к «выгоранию», смените реальность.

Теофраст Бомба́ст фон Го́генгейм, известный как Парацельс

Записки за авторством доктора Дорна Евгения Сергеевича вызвали у сотрудников нашего издательства нешуточные споры как о самом авторе, так и о событиях, им описанных. В известной мере такая ажитация коллектива значительно повлияла на текущие бизнес-процессы в самом издательстве, не говоря уже о типографии.

Одни горячо уверяли, что криминальные сюжеты, как и описание мистических случаев, да не в меньшей степени мелодраматических историй, основаны на реальных событиях. В доказательство приводились статьи из Википедии, сообщения в Телеграм-каналах, а некоторые даже готовы были свидетельствовать под присягой, будто бы они сами были очевидцами произошедшего. Самого же автора сторонники этой версии считали реальным участником описываемых им происшествий.

Их оппоненты не менее горячо настаивали на том, что записки – лишь болезненная фантазия человека, который, подобно герою Сервантеса, перечитал (требуется уточнение: излишне много читал) беллетристику. По их мнению, это привело автора к мнимому осознанию себя человеком второй половины XIX века: автор вёл записки от имени некоего земского врача из глухой глубинки дореволюционной России. В качестве аргумента они приводили множество текстовых аллюзий на русскую беллетристику XIX столетия.

Споры вполне могли быть разрешены сопроводительным письмом коллеги автора – господина А. П. Девиантова (письмо мы помещаем в качестве приложения в завершении записок), но оно, письмо, лишь подлило масло в огонь, и споры разгорелись пуще прежнего. Чтобы охладить пыл баталий, Издатель решил опубликовать текст записок (не корректируя и не адаптируя стиль к современному восприятию печатного слова), дабы читатель также вовлёкся в обсуждение приведённых толкований или мог предложить свою версию, и тем самым снять напряжение, царящее в нашем коллективе, понудить сотрудников наконец-то заняться исполнением своих прямых обязанностей.

Не ставя под сомнение, а тем более не имея намерения навязывать свою точку зрения на описываемые события, Издатель счёл возможным сопроводить текст некоторыми редакторскими комментариями.

Знакомо ли вам понятие «выгорание»? А состояние? Состояние, при котором ты, словно выпотрошенный карп, лежишь безвольной и бездумной тушкой на разделочном столе и уже не важно, тебя зажарят целиком или предварительно порежут на кусочки, нафаршируют или запекут. Приблизительно так себя чувствует врач, отправляясь на дежурство в канун нового года.

Ночное дежурство – так себе времяпрепровождение. Во-первых, не спишь. Если спишь, то урывками, а поэтому лучше вообще не спать. Во-вторых, нарушается циркадный ритм, и годам к сорока у тебя гипертония. В-третьих, все болячки у пациентов вылезают наружу. Мнимые и настоящие. Днём они ещё как-то держатся, они как бы под спудом, а вот ночью! Особенно в новогоднюю ночь!

О, новогодняя ночь в больнице! Кто из больных смог, те разъехались по домам к семейным ёлкам. Те, кто остался, сидят по палатам и, как водится, ждут чуда и загадывают желания. Правда, желания у них другого порядка, не как у здоровых: не про ауди с турбонаддувом и не про мужа-олигарха. Нет… «Дедушка Мороз, я весь год вёл себя хорошо, пусть не будет повторного инфаркта!» или «Дедушка Мороз, скажи хирургам, чтоб не терзали моё несчастное тело!», «Господи! Спаси и сохрани…». После обхода делаю перевязки. Привезли ещё пациента. Кажется, на сегодня последнего: женщину лет пятидесяти. Четыре дня назад – полостная операция. В последние два дня гектическая температура – верный признак, что где-то зреет гнойник. Из правого подреберья, пробив вялую бледно-жёлтую кожу, свисает пластиковая трубка, к которой подсоединена «гармошка» – отсос. По дренажу ни капли. Ясное дело, не работает: либо забился, либо стоит не месте. Оттого и температура. Палатный врач дренаж не проверил. Теперь это мои «дрова». Промываю, двигаю туда-сюда – ничего. Кручу трубку и продвигаю её вглубь. Внезапно, словно открыли кран, хлынула кровянистая жидкость. Удалил всякой дряни «кубиков» двести. Промыл. Повезло! И пациенту повезло, и дежурной бригаде – не нужно идти на ревизию. И так у неё всё тело исполосовано. Озноб, бивший бедняжку, словно рукой сняло. Перевязочная медсестра сноровисто обрабатывает кожу вокруг дренажа, накладывает повязку. Спешит, волнуется – на часах чуть меньше получаса до полуночи, в «сестринской» стол накрыт: «селёдка под шубой», «оливье», шампанское греется.

– Настя, – говорю, – иди уже. Утром ещё раз промоем.

– А вы? – вежливо, для очистки совести, спрашивает Настя, имея в виду новогоднее застолье и зная, что я не присоединюсь к ним, четырём барышням и докторессе из приёмного покоя, и вскоре уходит.

Каталка с больной громыхает по коридору и скрывается в дальней палате. Всё стихает. Плетусь в ординаторскую. Сотни коллег ходили этим коридором, ходили одним и тем же путём, что и я: операционная, перевязочная, палата и снова операционная. Иногда прозекторская. Среди мук и грязи – спутниц всякой болезни – нет-нет, да возникает у некоторых фантазия населить эту «долину невзгод и страданий» выдуманной жизнью, выдуманными персонажами. Хороший способ справиться с «выгоранием» – шагнуть из осточертевшей реальности в другую. Иногда совершается чудо, и фантазия материализуется. Исчезают ночные коридоры, палаты с приглушённым светом ночника, пустые кабинеты. Их места заполняют тени. Тени людей, никогда не существовавших. Их зыбкие фигуры, живущие только в твоём воображении, обретают плоть, чувства и мысли. Вспыхивают в темноте отблески придуманных событий. Вспыхивают и будоражат воображение, и от этой выдумки сердце болит на разрыв, льются подлинные слёзы, и любовь, как и страдание, тоже настоящая, а смерть непременно безжалостна и непременно с дымящейся и пузырящейся кровью. Вхожу в пустую ординаторскую.

Полночь – граница меж двух времён, между привычным и неведомым. Овальное зеркало у двери, словно полынья на замёрзшем озере, – в тёмной маслянистой воде мерцает звёздное небо. Вглядываюсь в зыбкую потусторонность. Фантом – «по ту сторону жизни» – завораживает, манит, тянет к себе. Там – другой век, давно ушедшая в небытие жизнь. Отступить бы, испугаться, отшатнуться от зеркала! Поздно. Свершилось!

За окном мелькнул и пропал белый силуэт старухи. Фельдъегерь промчался мимо на почтовых, и позёмка белым облаком взлетела ему во след. Исчезающий в ночи колокольчик отзвенел: «Промедлить – честь потерять!» – и затих. За преградой стекла вижу коридор, ряд высоких окон. За ними – заметённый снегом больничный двор, коновязь и лошадь. На морде её серебрится иней, из ноздрей струится пар. В тиши звенит морозный воздух, под чьим-то сапогом похрустывает снег. Спешу по коридору. Я в шубе. Вдруг откуда-то сбоку слышу:

– Заждались вас, Евгений Сергеевич. Я обернулся на голос:

– Вы мне?

Передо мной сестра милосердия. Именно, именно! Милосердия! Аккуратное, серое, закрытое платье под горло, белоснежный фартук, на голове косынка с вышитым красным крестом. Миловидное усталое лицо.

– Вы, видно, ночь не спали, сестрица? – спрашиваю.

– Не важно, Евгений Сергеевич. Поспешите, в операционной вас заждались.

– Меня? – переспрашиваю.

– Как? – не понимает сестрица, – вы ведь Дорн?

– Дорн, – киваю. – Доктор Дорн.

– Михаил Львович торопит: большая кровопотеря. Состояние критическое.

Мгновенно, словно снежный буран, обрушивается на меня вихрь воспоминаний: мохнатая лошадёнка неспешной рысцой семенит по зимнику. Скрип полозьев по укатанной дороге, тряская рысца, полусонный ямщик. Вокруг, куда ни глянь, заснеженная даль. Я волнуюсь и тороплю возницу.

Приказчик Узкохватов из соседнего городка прискакал в уездную больницу часа за два до Нового года. Скорей-скорей! С женой плохо! Михаил Львович кланяется и просит подсобить в операционной! Я засобирался. Понятное дело, как не откликнуться на призыв коллеги, если один врач просит другого! Собрался быстро. Взял инструмент, накинул шубу – и во двор, на мороз, в ночь! Залез в санки. Приказчик крикнул вознице: «Гони!» Покатили быстро – сани лёгкие, лошадёнка хоть неказистая, а бежит скоро, да возница торопит лошадёнку, торопит!

– Господин Дорн, – обернулся Узкохватов, – Христом богом прошу, спасите Евдокию! Пятое дитятко! Господь наградил! Всё пацаны да пацаны, а тут девочка. Спаси Христос! Доктор Евгений Сергеевич, войдите в положение! Ей вот вздумалось помирать, а как мы без неё? Спасите Христа ради!

Я запахиваю медвежью полость и откидываюсь, утопая в тёплом ворохе сена. Рядом приказчик скулит от страха и от горя. Так и едем: приказчик стонет, утирая слезу, лошадёнка то в галоп, то рысцой семенит. Возница вдруг крикнет, осердясь, и махнёт лошадку по спине кнутом, но не больно. Приказчик ругается: «Правь ровнее! Ещё вывернешь санки из колеи, держи крепче!» Торопимся!

Путь показался мне короток, и вот я, уже переодевшись, помыв и обработав руки, вхожу в операционную залу. В центре, в ворохе простыней, кто-то лежит. Ни лица, ни тела не видно. Я лишь знаю, что женщине 26 лет, до этого родила четверых ребятишек. И вот пятый может свести её в могилу, родившись так, что Михаилу Львовичу пришлось роженице перелить уже не один литр крови, поскольку кровь хоть и «не водица», а всё ж вытекала из несчастной и вытекала.

Участие в тянувшейся не первый час операции не сулило мне ничего хорошего: нарушенная топография брюшной полости, нарушенный внутренний баланс жизненных сил, удерживающих бесконечной сложности элементы и жидкости в едином целом. В тазу среди грязных тампонов лежала бесформенным комом увядшая мышца – пристанище эмбрионов, а на её месте в брюшной полости – множество сочащихся красной влагой точек. И где-то там затаился прохудившийся сосуд.

Всё же, каким уязвимым сделал Господь человека! Врачуя плоть, спасая телесную оболочку, касаемся ли мы воли Создателя?

Я погрузил правую руку в рану. Стальные зеркала, как ни старались мои уставшие коллеги помочь, не могли открыть мне необходимый обзор, и я действовал «вслепую». По еле уловимой мягкой пульсации определил крупный сосуд…

Прошлым месяцем навестил я старинный храм, что стоит верстах в тридцати от города, среди заснеженной равнины, вдали от наших лесов. Над восстановлением купольной росписи трудился мой давнишний товарищ, реставратор А. Мне, человеку верующему, но не религиозному, доставляло удовольствие, приезжая в храм, наблюдать, как из-под строительных наслоений открывалась лазурь устремленного ввысь небосвода. Роспись удивительным образом раздвигала и преодолевала материальную оболочку купола.

– Друг мой, – обращался ко мне А., – вы знаете, что общего в нашем с вами труде? Вот взгляните, – демонстрировал он мною же подаренный скальпель, которым А. сантиметр за сантиметром снимал с фресок позднейшие наслоения, – у нас с вами схожий инструмент. Но главное, – он проворно спустился с «лесов», – у нас с вами схожая задача – преодолеть хаос и распад и выявить меркнущий образ!

Он наблюдал за мной, щуря хитрые голубые глаза и пряча улыбку в седеющей бороде. Я помню, подивился такому сравнению, но теперь мысль эта поразила меня верностью и ясностью понимания сути вещей. «Преодолеть хаос и выявить меркнущий образ!» Хаос, хаос… действительно хаос, который невозможно охватить ни глазами, ни воображением. Фрагменты информации, струящейся через кончики моих пальцев, складываю я в нечто, ещё не целое, но лишь приобретающее очертание целого. Аорта, подвздошные ветви, мыс крестца и обрывающаяся книзу яма малого таза… Разрозненные элементы, однажды созданные в скрытой для нас взаимосвязи и гармонии. И мы пытаемся, нет, не воссоздать, но приблизиться к великому замыслу. Но как мы рискуем! Одно неуклюжее движение, неверный взгляд – и хаос поглотит тело, и «меркнущий образ», душа, «дыхание Бога» покинут ненадёжный кров, и – нет человека. «Распад и хаос, хаос и распад»…