Мистификация Дорна. Книга 2 - страница 6

Замотал коробку в тряпицы и прямиком на станцию. А там уже паровоз дымит, состав вот-вот с места стронется. Я ему кричу, мол, какое такое дело? А он только рукой махнул.

Травников замолчал, потом со вздохом добавил:

– Состав-то в город отправился. А с утра телеграмма. Всё и сложилось.

Будто выговорившись до конца, он успокоился и, понуро склонив голову, присел, погружённый в произошедшие накануне события.

Я тоже молчал, сражённый услышанным. Информация из газет или из писем о событиях, пусть потрясающих наше воображение, но произошедших, как нам кажется, где-то вдали, будто в других мирах, действует на нашу психику гораздо с меньшей силой, чем те, свидетелем которых вы являетесь здесь и сейчас.

Вот и теперь, думая о случившемся, я ужасался и отказывался верить в реальность преступления, совершённого известными мне людьми. Этого Семёна Никифорова я встречал не раз, будучи в аптеке на Успенской улице и беседуя с аптекарем Ильёй Петровичем Кёлером – опытным и искусным провизором. Помощник его производил на меня впечатление аккуратного и знающего своё дело молодого человека. Он нередко удивлял меня глубиной и точностью знаний химических превращений. Перед внутренним моим взором возник худощавый, невзрачный юноша в белом, под горло, халате – Сеня Никифоров. Я невольно посмотрел на Травникова, крупного и, вероятно, сильного, зрелого мужчину.

«Как Никифоров мог отшвырнуть такого дядьку? – задался я вопросом. – Впрочем, – тут же ответил я самому себе, – хорошо известны факты, когда люди небольшой физической силы в состоянии аффекта могут поднимать предметы, тяжелее их самих в несколько раз».

– Вот что, голубчик, – вернул я Травникова к действительности, – ступайте домой, отоспитесь. А потом непременно ступайте в полицию.

Травников как-то странно дёрнул головой и снова впал в истерику:

– Я не доносчик какой-нибудь, не наушник! Пусть сами разбираются, ищейки царские! Ну, в самом деле, Евгений Сергеевич! Я не Иуда какой! Их – в казематы, на каторгу, в кандалы! А я? В охранку?! Чего ещё изволите, Ваше благородие! Это низко!

– Чёрт возьми, Иван Фомич, – я дал волю своему гневу, – что вы чушь мелете?! Из-за ваших, как вы их называете убеждений, убили людей! Понимаете? Нет таких идеалов, из-за которых можно людей убивать! Не война ведь! Да и война, какая она ни на есть праведная, она – вина и проклятье для всех людей!

– Ах, Евгений Сергеевич! – запричитал телеграфист снова. – Душа разрывается! Лучше уж застрелиться или удавиться, чем у жандармов в прихвостнях оказаться.

– Ну, хватит! – я легонько хлопнул ладонью по столу. – Хватит! Идите спать! С жандармами я разберусь. Только имейте в виду, на суде вам всё равно придётся выступать.

Травников поднялся и пошатываясь направился к выходу. В дверях он поворотился.

– Евгений Сергеевич, – заискивающим голосом попросил Иван Фомич, – вы игрушку эту сберегите. Очень мне нравятся такие безделушку. Слоновая кость, перламутр всякий. Опять же, будет что на кон поставить.

В это время со двора донеслось громыхание подводы – привезли покойницу.

Занеся перо над чистым листом бумаги, чтобы поведать читателю о ходе дальнейших событий, я остановился, обнаружив незнакомое доселе сомнение. Я обеспокоился тем впечатлением, какое мои записки могут произвести на читателя.

Скажем, описание небесной лазури или упоительного пения лесных птах, помимо единственного прибытка – благосклонности цензора, наверняка, вызовет у читателя скуку, а иного заставит досадливо поморщиться. Читатель ждёт, что вот-вот начнётся действие, прозвучит «зачин» повествования, но автор вместо этого «кормит» его долгим описанием осеннего неба или дотошно рисует портрет проезжающей мимо барыни под кружевным зонтиком. Да к тому же, он уже где-то всё это читал: то ли в дамском журнале, то ли в отрывном календаре. И оттого, что не может вспомнить, где он это читал, ещё пуще досадует.