По толстым ветвям поднимаюсь выше. Поскрипывая, сосна медленно раскачивается. Еловый подлесок остался внизу, а я сижу на уровне сосновых макушек. Аж дух захватывает, когда ствол медленно идет в одну сторону, останавливается, замерев на несколько мгновений, и так же медленно начинает двигаться обратно. И как в песне Высоцкого: «Весь мир на ладони, я счастлив и нем…»! Восторг сменяется ужасом, когда начинаю понимать, что пора слезать, а это в десятки раз сложнее, чем залезать. Делаю это осторожно и медленно, основательно нащупывая ногой нижние сучья, прежде чем перенести на нее тяжесть тела. Начинаются ступеньки. Они поскрипывают, и все время мерещится: вот сейчас гвозди, которыми доска прибита к сосне, не выдержат, ступенька провернётся или оторвется, и я полечу вниз с высоты четырехэтажного дома.
Не помню, как очутился на земле. Ноги и руки тряслись, сердце нещадно колотилось, как будто выскочить собралось.
– Что видел? – небрежно спросил Юрка, скрывая своё восхищение и зависть. Это потому, что он, как выяснилось, залез только до первой ветки, а я почти до вершины.
– Там болото, – махнул я направо, – а вон там, по всей видимости, полянки. Надо будет потом посмотреть.
Возбужденные, возвращались мы домой. Не заметили, как миновали границу нашего гарнизона, пройдя через проволочное ограждение. Остановились у «Сапун-горы», небольшого, вытянутого холмика, за который в недавнем прошлом проходили целые батальные сражения с ребятами соседнего двора.
– Будем давать клятву, – таинственно и серьезно сказал Юрка. – Повторяйте за мной. Клянусь не раскрывать местонахождение шалаша.
Мы повторили.
– За предательство – пендали!
Панас повторил, засмеявшись. Мы с Колькой на полном серьёзе воспроизвели каждое слово, последовавшее дальше. В конце клятвенного монолога Юрка почему-то сказал «Аминь», но потом, когда понял, что что-то не то «сморозил», как-то подобравшись, выдал:
– Хау! Я все сказал!
– Хау!
– А теперь, для закрепления слов – дело.
Зуев достал откуда-то из-за пазухи папироску, чиркнув спичкой о коробок и, к моему вещему удивлению, прикурил.
– По затяжке. Кто этого не сделает – ненадежен.
Закрыв глаза от отвращения, затягиваюсь. Едкий дым заполняет ротовую полость, язык нещадно щиплет. Быстро выдыхаю и, закашлявшись, передаю папиросу Кольке. Тот неумело сунул её в рот, втянул дым, посерел, и быстро передал Панасу. Видно подражая отцу, по деловому, притоптывая ногой, Сашка курнул пару раз и отдал импровизированную «трубку мира» Юрке.
И тут меня осенило, как будто бес в ребро толкнул:
– Теперь клятва кровью! – объявляю торжественно. – Это самая важная часть ритуала!
Достаю из кармана лист бумаги, снимаю с ворота прицепленную булавку и протягиваю друзьям. Все вымученно на них смотрят, не решаясь первыми протянуть руку. Пришлось показывать пример. Вздрогнув больше от волнения, чем от боли, выдавливаю каплю крови на листок. Через минуту Юрка вымучивает свою каплю. На листе уже два ржавых круга. Колька попытался расковырять заживающую ранку, но сделал только хуже – и крови не выступило ни капли, и боль себе причинил. Потом решился, кольнул, ойкнув, и на листе появилась третья «клятвенная подпись». Очередь за Панасом. Он как-то заскулил и жалобно вопросил:
– Ребята, а можно я дома.
– Нет! – сурово отрезал Юрка.
– А завтра!
– Хорошо, завтра. Но если нет, ты уволен.
На следующий день, после уроков, мы снова собрались в лес. Панас, как угорелый, носился по двору. Девчонки, сидящие на скамейке, удивленно поглядывали на него, изредка покручивая пальцами у виска. Мол, что с дурачка возьмешь!
