– Когда же это все кончится! – устало подумала Авдотьевна, а вслух произнесла: – Да поднимите же вы меня! – и когда усадил ее незнакомец в подушечки, а сам на краешек присел, спросила обреченно:
– Уплотнять будете?
– Ага! – радостно ответил мужчина и на всякий случай еще раз бумажкой помахал. – Велено перебираться. Так что разрешите представиться – Заслонов Алексей Никанорович.
– Ну-ну… – только и молвила Авдотьевна, не зная под каким именем ей себя преподнести: Авдотьевна – пошло, а Луиза, да еще фон – не ко времени это, когда немец у самой Москвы стоит.
Посмотрел Заслонов, как старушка нижнюю губу в сомнении пожевывает, посмотрел, да так и не дождавшись слова человеческого, потребовал комнату показать.
– Смотрите, – холодно уронила Авдотьевна и царским жестом обвела обступившую ее тьму.
– Нет, – сказал Заслонов. – Мне моя комната нужна.
– Какая такая – "моя"?! У меня для вас особой комнаты нет. Там везде люди живут, – и помолчав добавила:
– Хорошие! Сегодня, уж, – здесь переночуйте, а завтра я жаловаться пойду – я свои права знаю! – неожиданно для самой себя закончила Авдотьевна.
– Ладно, – неожиданно сробел Заслонов. – Ладно. Хорошо. Здесь так здесь. – И без лишних разговоров пошел в уголок, где начал шуршать бумажками, чем-то хрустеть и булькать. Набулькавшись, он тяжело вздохнул и затих.
Еще с полчаса Авдотьевна сурово вглядывалась в темноту, пока, незаметно для себя, не отошла ко сну.
И не слышала она, как, ощущавший всем телом неудобство своего положения, Заслонов несколько раз перевернулся с боку на бок, осуждающе прошептал: – Ишь – рассиялась, хоть бы на ночь тушилась – спать не дает… – и, явно противореча себе, углубился в сон. Намаялся, однако, за день.
Утром, оставив подселенца Заслонова наедине со снами, пошла Авдотьевна по инстанциям жаловаться, да ничего из этого путного не вышло, поскольку слукавила старушка, сказав, что де – "права свои знает" – гротеск допустила.
В том казенном здании, где Авдотьевна правду да управу искала, пусто было. Пусто да пыльно. И воздух какой-то странный, болезненный, вызывающий желание сесть и написать кляузу.
Долго ходила Авдотьевна по вымершим коридорам, в двери торкалась, пока не нашла, наконец, в одном присутствии некую личность.
В безрадостной комнате под засиженном мухами ликом Вождя сидел серый человек с оловянными глазами и что-то писал в толстой тетради. Кляузу наверное. Человек этот ни на сияние Авдотьевны, ни на ее крики о помощи никакого внимания не обратил, хотя она дважды обошла его кругом и даже за ватное плечо потрогала – скрипит перышком и все тут: инфернальное нечто.
И плюнула Авдотьевна на свои неизвестные права и пошла домой, где и заявила сидящему за столом подселенцу: – Я на вас управу найду, – чего он, однако, не только не испугался, а, напротив, предложил откушать за кампанию.
Отвыкшая от этого занятия Авдотьевна хотела уж было отказаться, как вдруг увидела, что посреди стола лежит яйцо куриное – мечта несбыточная – и матовым боком отсвечивает. Прекрасное яйцо, да только вот – чужое. И настолько яйцо это поразило ее воображение, что даже горбушечку хлеба взяла она из рук Заслонова, рассеянно в соль обмакнула и к губам приблизила. Глаз с яйца не сводя.
Хлебосольный Заслонов ничего этого не видел отчасти потому, что вообще старался на эту странную светоносную старушку не смотреть, а в основном потому, что тяжелыми мыслями о своем будущем полон был. Пока Авдотьевна по инстанциям мытарилась, успел Заслонов узнать, что его деловой визит в столицу является сплошной ошибкой, а может быть даже и злостным вредительством…
