Так и окончился этот день рождения, никакого облегчения Марии Кузминичне не принеся.
А еще через четыре дня настало то, чего и ждали, и почему-то боялись на заводе – эвакуация.
За эти дни словно мертвый ветер просквозил по квартире и осталась в ней одна лишь никому не нужная старушка Авдотьевна, справедливо рассудившая, что ничего хуже случившегося с ней в 19-м году быть уже не может.
Широко и уверенно крестила она уезжающих на восток и во здравие каждого не забывала молитву сокровенную сказать. Так что к тому моменту, как, уезжавшая последней, Мария Кузминична дверь за собою притворила, Бог был достаточно загружен самой неотложной работой.
И села Мария Кузминична в поезд тоскливый и шумный, и ехала долго в полном душевном оцепенении и непонимании происходящего – не жизнь свою спасая, а только неизвестно зачем выполняя то, что приказано было. И смотрела она в окно на леса голые, и не видела их, и вспоминала жизнь их с Фомкою, и вспомнить не могла. В таком убогом состоянии и прибыла она на место своего назначения в город Новотрубецк.
Столь тих и добропорядочен был город этот, что за последние лета кроме пьяного мордобития и случайной поножовщины никаких происшествий к протоколах зарегистрировано не было.
Но хоть и мал был город Новотрубецк, в силу исторической закономерности многие большие, всемирные, можно сказать, люди в нем, да в его окрестностях покой находили. Так что если бы на вокзале, куда эшелоны разные прибывают, каждой такой знаменитости по мемориальной доске повесить, то, не выдержав столь великой известности, рухнуло бы здание, в прах летучий обратилось. Но все это – домысел, пустое шевеление мозгов, потому как никто никогда никакие доски вешать никуда не собирался, ибо тих и лоялен был город Новотрубецк. Особливо в ясную погоду, утром, по понедельникам.
Ведать всего этого Мария Кузминична разумеется не могла и потому славный город сей произвел на нее неизгладимо-тягостное впечатление, которое еще более усилилось через несколько дней, когда оказалось, что родной завод работой ее загрузить не в состоянии.
Ввиду того, что местные предприятия в сторонней рабочей силе вовсе не нуждались, устроилась Мария Кузминична в госпиталь, где, конечно, с питанием было полегче, да зато боль людская никаких разумных границ не имела. Не гной и кровь, вовсе не то, от чего дамочки без чувств падают, угнетало ее и за душу брало, а только – безмерное количество боли, пропитавшей уже не только бинты и простыни, а и самый воздух. Так и не привыкла она к этой ненормальности, и до самого последнего дня открывала по утрам крашеную белой масляной краской дверь, словно на заклание шла.
В силу такого вот отношения, а также особенной женской и человеческой психики, эвакуации Мария Кузминична почти вовсе не запомнила – нечто темное и все тут.
В темноте этой зиял только скоротечный госпитальный роман с почти совсем уже здоровым больным. Роман этот не только ни к чему хорошему, но и вообще ни к чему не привел, поскольку состоял и; недолгого держания за ногу, учиненного в момент очередной перевязки.
Об этой болезненной выходке наверное и говорить бы не стоило, тем более, что не особенно высоко и захватил-то, если бы Мария Кузминична не сочла это происшествие ужасным своим грехопадением и не мучилась бы, постоянно вспоминая его, и краскою бы не заливалась, пытаясь осмыслить и невольно домысливая случившееся. И долго еще благодарила она Бога, что больного этого охальника за преднамеренное расковыривание раны в соседний закрытый госпиталь перевели, избавив ее тем самым от жарких и противоречивых укоров совести.
