– Пей-пей! – говорила Авдотьевна, – вода дырочку найдет! – и чаевничали они до полного изнеможения, до самой глубокой ночи, до полного просветления чувств.
На следующее утро пошла Мария Кузминична на свой завод, где ее приняли с распростертыми объятиями и оформили, как полагается.
И потянулись дни, как солдаты в строю – имена разные, а каждый – солдат…
Как-то сразу после праздников гремучих, шла Мария Кузминична домой со смены, и уж около самого подъезда мелькнула в неярком, казенном свете спешащая, чуть сутулая, родная фигура воина-освободителя – Фомы Фомича Бечевкина.
– Фомич! – закричала Мария Кузминична. – Фомка! – но привыкший к оружейной канонаде Фома Фомич только сапогами поскрипывал.
И пропал он во тьме, как сон, как утренний туман, и уже совсем неуверенная в рассудке своем, прислонилась Мария Кузминична к фонарю, под которым только что пронеслась тень мужа ее единственного, и застыла так безо всяких физических сил.
А потом как по лестнице темной поднялась, как наощупь с замком справилась, поняла Мария Кузминична, что на улице не сон был, и никакое не психическое явление, ибо перед дверью их комнаты оказалось шибко натоптано, и стоял в уголке вещмешок с запахом да чемоданчик, доселе невиданный, кожицей ненатуральной оклеенный.
И голос Фомы Фомича громыхал где-то в конце коридора, и соседские голоса что-то неслышное радостно выкрикивали.
И бросилась Мария Кузминична в комнату, пальтишко демисезонное-семисезонное скинула, черную головку, так удачно намедни с получки купленную, за окно на холода выставила, да сразу начала ужин творить, потому что хоть и своими руками внесла фомкины вещи в дом, и голос его явственно собственными ушами слышала, да вот пойти и самой на шею ему броситься почему-то не могла.
Не могла и все тут.
В волнении начала она не с картошки, к данному случаю более всего подобающей, а с винегретику, для изготовления которого в хозяйстве только один лук репчатый и имелся. И уж почти без соображения всякого, в мыслях растрепанных витаючи, резала головку за головкой и, естественно, плакала. В плаче этом, да в счастливом шмыгании носом, в словах каких-то, помимо рассудка произносимых, не заметила она, как Фома Фомич в очаг семейный взошел.
А лук был отменный, с рынка, Бог знает откуда привезенный и такой небывалой крепостью духа наделенный, что аж с порога задвоилось все в глазах у Фомы Фомича, резкость свою потеряло и поплыло куда-то вбок и в разные стороны.
Так и стояли они, не видя друг друга, пока у Марии Кузминичны весь лук не вышел.
А потом, словно слепые, столкнулись посреди комнаты и замерли так, ничего вовсе не говоря…
Ни золота, ни даже каких захудалых драгоценностей не отнял у проклятого врага Фома Фомич. Экспроприирован им был лишь набор плотницкого струмента по работе необходимого, да рубашка дамская ночная, шелковая, цвета невообразимого и с кружевами повсюду. Вещь по-своему удивительная.
Правда рубашка эта навела Марию Кузминичну на некоторые грустные размышления, ибо оказалась ей не то чтобы даже велика, а просто необъятна, так что было не совсем ясно – она ли за это время так ссохлась, или, добывая с боями трофей сей, Фома Фомич кого-то другого в голове держал.
Оставив вопрос этот до утра необсужденным, сели Бечевкины ужинать и, по свойственной им тонкости душевной, глупые слова иногда роняли, а более ели молча, оглядывая друг друга словно невзначай, ненароком, словно бы нечаянным мельком неестественно блестевших глаз.
