Богомольная старушка Авдотьевна и подселенец Заслонов
"…Все нехорошо. Абсолютно все. Начиная с жизненных обстоятельств и кончая именем, которым ее соседки именовать изволили. Воистину что же это за имя такое – «Авдотьевна» – отчество и не более того… Но, с другой стороны, в каких таких святцах можно Святого Авдотия найти?.. Конечно, ноне каких только имен от пустоты душевной не натворили – и Трактор тебе, и Гегемон, и Коммуна, и Октябрина… Все дозволено… По нынешним временам вполне может статься, что и канонизируют кого из этих… Все им можно, этим санкюлотам… Да только никогда не было и уж не будет такого мужского имени – Авдотий. Святой Гегемон будет, а Авдотия нет и, значит, само ее существование, как сейчас барышни любят выражаться, – эфемерно…"
С такими невесомыми мыслями ходила богомольная старушка Авдотьевна, урожденная Луиза фон Клаузериц, по пустой квартире и даже не в обиде пребывала, а просто факт констатировала, потому что к имени этому она за годы совдепии уже привыкла, как привыкла, не только не жалуясь на тесноту, а просто не ощущая ее, жить в комнате, которую прежде горничная Настя занимала. "Свинья человек – ко всему привыкает." Почему-то из всего Федора Михайловича эти слова особенно в памяти сохранились, и не только сохранились, а некий надличностный смысл обрели, получая постоянное жизненное подтверждение своей истинности…
Действительно, ведь привыкла же она ко всему этому противоестественному, если вдуматься, богопротивному существованию. Как будто и не было совсем иной прекрасной жизни – супруга, Илюшеньки, швейцарских Альп, какого-то, уже безымянного, поручика со щекотными усиками, словом, всего того, что, как болото бездонное, засосала эта смута, не оставив ничего, кроме смены белья с монограммами, да мелочи всяческой, разошедшейся уже по торгсинам и чужим жадным рукам. Словно не было ничего. Мираж в пустыне дней…
Но сейчас, когда, перекрестив на дорогу последнюю, уехавшую в эвакуацию, жиличку, осталась она одна и прошла с зажженной свечей по квартире, вдруг поняла – было. Все это было и было с нею.
Некое подобие этого ощущения возникало у нее во время посещения Елисеевского магазина. Хотя в той, безвозвратно ушедшей, жизни лишь считанные разы доводилось ей бывать там, теперь не имевший аналогий с современной жизнью антураж вызывал в памяти что-то похожее на воспоминание… Словно духовой оркестр мазурку играл…
И прошла она с горящею свечою по запущенному до невозможности коридору и, чуть не доходя до опечатанной после ареста Кляузера двери бывшей кладовки, вдруг явственно услышала слабый перезвон хрустальных подвесок на люстре, а потом и чуть слышные реплики играющих в вист, щелчок портсигара, «тсск» золотой гильотинки и шелестящее падение кончика тоненькой черной турецкой сигарки в мельхиоровую пепельницу… Это из гостиной. А из детской – спокойное, сонное дыхание Илюшеньки, неожиданный, приглушенный матрасиком, взвон пружины и опять тишина и только дыхание его…
