С отъездом Коромысловых в эвакуацию, даже размечталось как-то Авдотьевне, что Прасковья Никифоровна да Иван Сергеевич так там на Востоке и останутся, а Петя с Павликом, как с войны вернутся – так будут вроде как бы совсем ее. И хотя головой понимала она, что мысли эти нехорошие, да и к Коромысловым в общем-то относилась со всевозможной добротой, но ничего поделать с собой не могла и часто, забывшись, представляла себе, как она их мясом «по-строгановски» кормит…
С мыслями о несчастных уплотнителях своих Авдотьевна и заснула. Легко заснула – сразу со сновидением, что в последнее время случалось с ней нечасто. Авдотьевна любила так засыпать, потому что лишь в снах возвращалась к ней ее ампутированная жизнь и хоть болела иногда чуть не до крика, но все же была. А только чужими заботами да бедами жить для человека противоестественно и необходим ему отдых тела в забытьи чувств.
Утром, когда уж Авдотьевна встала, помолилась, истопилась, безрадостную сводку Совинформбюро с тревогой прослушала, сходила с бидончиком в котельную и проживающий у нее коромысловский фикус поливала, странный звук привлек ее, занятое этим нехитрым занятием, внимание – словно в двери входной кто-то ключом ковыряется.
– Вот и мародерствовать начали, – почему-то с удовлетворением подумала Авдотьевна, но в комнате не заперлась, а, поставив банку с водой на еще теплую буржуйку, взяла топорик, которым мебель в дрова обращала, и приготовилась к последнему и решительному бою.
– Это ж надо, – думала она, поудобнее прилаживаясь к топорищу, – до чего дошли мерзавцы: люди света белого не видят, из сил выбиваются, сапог лишних купить не могут, а их же еще и грабить – последнее отымать… Какая все же низость…
Хотя знала она что у нее самой грабителям не поживиться, вот разве что барометр ненужный, граммофон сломанный, да остатки масла лампадного взять можно, но соседское имущество вдруг обрело в ее глазах решительную ценность. А как подумала она, что вернутся ее соседи, а она им вместо "Добро пожаловать!" пустоту материальную преподнесет, так ноги сами ее к дверям понесли. И не успела она цепочку накинуть, как распахнулась дверь высокая и тогда со страшным криком:
– Merde! – бросилась Авдотьевна на грабителя окаянного, но, слава Богу, промахнулась, потому что тот вскрикнул тоненьким голосом:
– Барыня! Луизавета Пална! – и на колени пал.
Эти давно уж забытые слова произвели на Авдотьевну гипнотическое действие, и застыла она с вознесенным топориком, вглядываясь в полумрак, но ничего еще толком не понимая.
– Господи! – наконец прозрев, прошептала Авдотьевна. – Настя?! Вы ли это?
– Натурально я, – отвечала бывшая горничная, подымаясь с колен. – Кто ж еще. Только вы, барыня, не думайте, что я грабить – я по делу.
– Грабить – тоже дело, – резонно заметила бдительная Авдотьевна, но все же отошла с дороги и сказала: – Проходи, а то только холод напускаешь, – однако сама вперед не пошла, а пропустив Настю в дом, во избежание сообщников, накинула на дверь цепочку и только тогда двинулась за ней, держа топорик наизготовку.
– Что ж ты так все в горничных и ходишь? – спросила Авдотьевна, когда бывшая ее подчиненная села на ничейный табурет посреди кухни.
– Нет, – с гордостью ответила Настя, – я теперь – МОПА!
– Кто?! – только и смогла выдохнуть изумленная Авдотьевна.
– МОПА – младший обслуживающий персонал.
Ничего не смогла вымолвить Авдотьевна. Все смешалось в ее, воспитанной на высокой российской словесности, голове – вроде бы живой и неплохой человек сидит перед ней, он нет – оказывается МОПА сидит – животное не животное, а нечто наглое и в помыслах дурное.
