И протянула она руку, чтобы зайти и наверняка сбившееся одеяльце подоткнуть, но легла ладонь ее на амбарный замок, который обстоятельнейший человек Николай Кселофонович Копыткин, уезжая в эвакуацию, навесил. И пропало все. Только бесконечно рассыхающийся паркет потрескивал, да на улице сосульки на проводах чуть касались друг друга…
– Совсем ума лишилась… – сказала она двум гербовым печатям на двери уведенного Кляузера и пошла к себе. И очень вовремя подоспела, потому что левая лампадка уж коптить начала.
С началом военных действий почти все свободное время Авдотьевны уходило на присмотр за лампадками, ибо масло лампадное цену день ото дня набирало, а денег ей Бог все не посылал. Вот и сподобилось ей научиться так фитилек держать, что только в полной темноте свет от него был различим, а днем же, лишь ладонь поднеся, можно было тепло почувствовать.
Конечно, не было бы большого греха зажигать лампадки лишь на праздники, да только от света их невидимого дни черные вроде бы светлее становились, да и на Боге экономить – совсем уж последнее дело… Так считала Авдотьевна и потому жгла лампадки со всею непозволительною расточительностью.
Приведя фитилек в надлежащее состояние, преклонила Авдотьевна колени и сказала Богу все, что в душе ее за день отложилось. Спокойно сказала, без нажиму, словно сводку погоды прочитала, поскольку такие уж отношения сложились у нее с Господом – на взаимном доверии основанные.
Потом разделась, платье на плечики повесила, завернулась в халат байковый, пальто в ногах лежащее поправила и, в последний раз перекрестившись, спать легла.
В эту ночь долго не шел к ней сон.
Так внезапно и тяжело опустевшая квартира, которую она теперь с полным основанием вновь могла называть своею, затаилась за стеной словно существо какое, бессловесно умирающее. В эту ночь поняла Авдотьевна, что не только смирилась она с присутствием соседей своих, не только привыкла к ним, но вроде даже как бы и полюбила, чего, честно говоря, ожидать было довольно трудно. За что в точности полюбила она этих некультурных, кажется из последних душевных сил живущих людей, сказать Авдотьевна не могла. Получалось, что просто так – за них самих. Придя к такому парадоксальному выводу, Авдотьевна от удивления даже на локотке поднялась и воздух стылый под одеяло пустила. Ну за что, скажите, милые вы мои, можно полюбить Н. К. Копыткина?! За отчество? За замок амбарный? За то, что по ночам кричит, а в дни получки "Из-за острова на стрежень…" воет и на балалайке наяривает? За это полюбить никак невозможно, хоть повесься.
А Бечевкины?! Кота споили. За бельем кипятящимся не присматривают. И постелью своею скрипучей весь дом в ненужном напряжении держат.
Оказалось, что даже Кляузер (дай Бог ему силы!), которого никто и не видел, свет в туалете иногда не гасил и книги там читал.
Вот ведь на поверку какие нехорошие люди с ней бок о бок жили и яичницу готовили, а как разметала всех война проклятая, заболела о них нехороших душа, о всех заболела, а особенно о Пете и Павлике Коромысловых, где-то они сейчас, помоги им Господь, не обойди их добротою своей.
После смерти Илюшеньки только с появлением на свет Пети, а уж затем и Павлика ощущение жизни начало понемногу возвращаться к Авдотьевне, хотя, конечно, ничем кроме детства не были они похожи на ее, не по годам рассудительного, сына. Бузотерами росли. Все в соседей. Но как без них пережила бы она годы первых пятилеток, Авдотьевна и подумать не могла. Ведь вырастали они не только на ее глазах, но отчасти и на ее руках. Потому и мысли о них были особенные и молитвы отдельные.
