Как собрались все, так почти сразу за стол и сели, да вовсе не потому, что сильно голодны были, а только ведь что за радость по углам просто так сидеть. Вот кабы имелся в наличии какой хоть завалящий мужичишко, так и разговоры бы можно было поговорить, словом каким пустым судьбу потревожить, а так смысла, да и настроения никакого не было: с Прасковьей Никифоровной, да со старушкой Авдотьевной Мария Кузминична все, что могла, на кухне уже обсудила, за прошедшие годы в самые тонкости проникнув, а что до Полины, так хоть и работали вместе, и биографию ее знала, а говорить как-то с ней не хотелось, ибо была между ними полная ясность, которая случается только меж сослуживцами.
А как кончилась первая часть вечера, памяти Кляузера посвященная, как непривычной женской рукой про булькал по лафитничкам самогон, так сразу конфуз и получился, ибо встала до того молчавшая Полина и, держа локоть в оттопырку, произнесла тост:
– За дорогого отца-товарища Сталина! – чем почему-то очень Марию Кузминичну расстроила.
Вовсе не плохо Мария Кузминична к Иосифу Виссарионовичу относилась и даже по-своему любила его, но в данный момент показалось ей поминать его почему-то вовсе неуместным, и через это жаль стало сапоги фомкины в жертву принесенные.
– Лучше бы одна сидела, да чай липовый пила б… – несправедливо думала Мария Кузминична, пока рука ее чокаться тянулась.
Тут-то и встала бесстрашная старушка Авдотьевна и самым коренным образом переменила весь ход событий.
– Вот что я вам скажу, девушка, – начала она неожиданным басом, – ты, может, все хорошо и правильно сказала, да только не ко времени. И слова свои громкие пока при себе оставь, а то на собрании говорить нечего будет. Сейчас выпить надо за Марию, да за то, чтобы Фома Фомич целым да невредимым с войны вернулся, да чтоб жили они в мире да согласии еще три раза по тридцать, да чтоб сердца их радовались во всех трудах их. Вот за что, полагаю, выпить надобно! – с этими аполитичными словами старушка Авдотьевна опрокинула в себя стаканчик, шепотом вымолвила "тре бьен!", ржавый селедочный хвостик вилкой подцепила и на место свое водрузилась.
Все немедля сделали то же самое, вот только Полина поколебалась самую малость, да потом все же и выпила, с лицом, правда, несколько оскорбленным.
А как горячее эхо до голов докатилось, так напряженность совсем пропала и мелкая, как козьи катыши, дымящаяся картошка показалась лучше любого заморского яства. Тут, разумеется, настало время для второго тоста, который и произнесла именинница:
– За гостей дорогих, да чтоб война с победой кончилась, да чтоб жили все в мире и согласии и, по возможности, вечно.
И все выпили в полном единении. Может первач оказался столь заборист потому, что из довоенных натуральных продуктов был приготовлен, а скорее всего просто с отвычки, но уже после второй стопки захмелели женщины, и тогда усталость, копившаяся почитай всю жизнь, на время отошла в сторонку, уступив место паремню духа необычайному. Тут бы самое время и песню затянуть, да только прошлые довоенные песни вроде «Чубчика» к данному моменту были неприложимы. Потому и была исполнена "Вставай, страна огромная", прозвучавшая почему-то так безысходно и горько, что после нее с четверть часа помолчали, выпили по последней "За победу!" и разошлись тихие и подавленные.
Только несколько более других захмелевшая старушка Авдотьевна бормотала что-то по-французски себе под нос, но и ее иноземное бормотание походило больше на плач, на причитание, хотя и непривычно картавое и гундосое.
