Читать онлайн Алексей Карасёв - Источник и время

Всеволод Сергеевич Буров не был дипломатом; и если б не завтрашний век, всё было бы вполне терпимо.

Он сотворил вполне занятную штуку, впрочем, простую, как всё гениальное.

Утро выдалось мрачное, а с десяти часов зарядил мелкий дождь, будто ему было кого оплакивать. В такие мгновения он особенно переживал ушедшее и уже давно потерянное время, опускаясь в серые воды несбывшегося – бескрайнего бездонного моря.

Жена, прошуршав в доме, вышла и канула в серые потоки. Он слышал её уходящее движение. Она, в распахнутом, сшитом по последней моде плаще, распуская на ходу зонт, обернулась и махнула ему рукой. Он едва заметно кивнул ей. – «До свидания, родная…»

«Сколько ж всего понаделано за многое время. И как неохота всем этим пользоваться: укрываться от дождя и ветра, маяться и напрягаться в обязательности жить, прорывая жизненное плетение и оставаясь, по сути, несвободным, не умея жить ни во времени, ни в самой жизни, вынуждая и себя, и её к необходимости и обречённости друг на друга».

– В субботу привезу тебе Марьянку. Может, будет тебе веселей, – говорила жена Наташа. – Где твоё жизнелюбие?!

Она знала, что каждый год, когда наступает пора пасмурных дождей, муж тоскует. Этим временем они никуда не выезжали, принимая своё неслучайное одиночество.

– Привезу тебе Марьянку. Хватит ей быть далеко. Скоро школа и вообще… пора.

«Пора. Давно пора», – повторил он, обернувшись к дому.

…Он шёл сумерками, без цели, приподнятый духом, не тревожа пока ещё молчаливого окружения. Он подарил себе несколько часов почти безлюдного пребывания, выбрав знакомые тихие улицы ощутить время в молчании; когда, казалось, оно заполняет всё без остатка, не надрываясь резкими звуками и суетной человеческой речью, кромсающей на куски и мешающей ему идти мягко и солидно, не отвлекаясь на, в общем-то, пустяковые, но навязчивые в своей суматохе вещи.

«Перемены происходят не здесь. Они происходят где-то. В чём-то малозначимом, несодержательном и, видимо, бесполезном, – что, кажется, не имеет ничего общего с ним. Но почему-то именно они диктуют жизнь, устанавливая и меняя правила игры, тесня и отгораживаясь, проводя убогие сравнения изменившегося с изменяющимся, уходящего с приходящим, ретиво пытаясь претендовать на что-то большее, не подозревая, что являются всего лишь сточными водами в отстойниках, предусмотрительно устроенных кем-то в ожидании вероятной необходимости, – где затухает живое начало и нельзя пить.

Это не время меняет нас. Это что-то другое…»

Над городом полосатой проседью стелилось небо. И в этом спокойном диве одиноко выклинивался шпиль Петропавловской крепости. Природа очередной раз разрешалась утренними сумерками, и Всеволод Сергеевич, выйдя с Тифлисской, медленно побрёл к дому, попутно узнавая оставленные места.

«Перемены происходят не здесь, и видимость их оттуда. А здесь всё позволяет узнавать и быть узнанным».

От недавнего времени у него болело сердце, но постепенно оно стало наполняться живительным, неясным по составу содержанием, греющим и обволакивающим ещё совсем скоро зажатое спазмами существо.

Не найдя ничего лучшего, он сделал глоток водки и оставшееся время провёл забытый всеми.

«Начала и концы спутались, поэтому… боюсь. Вынужден объяснять, создавая лишь видимость истины; даже не проекцию и очертания, а лишь суррогат из логических междометий, безначальных концов и вырванных неизвестно откуда фраз, которые по сути ничего общего с ней не имеют, а похожи скорее на истерику и содержимое словесного поноса в умственном несварении смысла».

В лёгком хмельном пафосе он думал о прошлом, о его сопряжении с сегодняшним днём; о своём чувстве и ощущении вечного и меняющегося. О немом, идущем из потаённых глубин вопросе: что из этого выбрать.

«Где-то есть эти глубины, где простым преодолением, пусть очень трудным, тяжким, можно открыть суть и смысл; и можно уже не задаваться вопросами о том и этом. И всему причиной лишь незнание места, или нежелание, – тупое, обречённое нежелание преодоления, однажды заступая за которое осознаёшь, как много потеряно, и стоит ли после этого жить, умирая от невозможности расплатиться».

Всеволод Сергеевич поднялся, затянул воротник и вздохнул, наполнив лёгкие свежим сырым воздухом, спутавшим ароматы прелой листвы и тёплого материнского уюта. Немного постояв, он побрёл, радуясь своему одиночеству и вновь обретаемой надежде.

Его шаги легли в мокрый камень, и, незамеченный, он двинулся вдоль влажных улиц, определяя каждый свой шаг сознанием идущих секунд и уходящей жизни. На его пути, казалось, не было препятствий.

Константина он встретил часов в шесть вечера, когда забеспокоились улицы, и над городом зависли первые сумерки. Тот стоял на углу и неторопливо курил. Было видно, что он крайне удовлетворён своим сегодняшним положением и ничего большего для себя не желал. Дорогой он выпил кружку пива и в лёгком расслаблении существовал несколько отстранённо, созерцательно.

Всеволод Сергеевич, проходя мимо, попросил у него огоньку, но так как спешить было некуда, остался на месте, так же куря и озирая происходящее действие.

– Здесь что-то изменилось за это время, но почему-то мне не хочется об этом думать. Мне что-то говорит, что всё осталось по-прежнему.

Костя повернул голову, и ощущение мелкого беспокойства, даже раздражения, угасло в зародыше. – Оба были отсюда.

Константин вновь обратился к своему недавнему занятию, и Всеволод Сергеевич, сделав первый шаг, уже не принуждал к вниманию, молча следя за выражением улицы и ни на чём конкретном не настаивая.

– А что, товарищ, – нарушил молчание Костя, – не усугубить ли нам для здоровья?

Решение было принято, и совсем скоро они уже находились в Костиной квартире.

– Жена, Наташа, у матери. Ей плохо.

Очутившись в комнате, Всеволод Сергеевич прошёл на середину, остановился, осмотрелся и подошёл к окну. Там моросил дождь и мокро шумел проходящий транспорт. Сумерки становились всё плотнее, и дождь затягивал сеткой окружающий мир.

«Нет, здесь ничего не меняется», – произнёс он про себя.

В дверях показался Костя.

Минут через десять всё устроилось, улеглось.

Успокоилось всё в мире.

Улицы шумели ещё долго, но и им пришёл черёд отдать свою протяжённость тишине. Соседи по квартире тоже не были сегодня настроены как-то выдавать своё присутствие, выбрав тихие формы жизни для оптимального её усвоения, давая ей возможность разобраться с самой собой без надоедливого, навязчивого участия людского материала.

Молчание города Всеволод Сергеевич осознал внезапно. На протяжении времени ему казалось, что шум – это тоже жизнь, её голос, – и он не замечал его, воспринимая как условия и правила игры. А сейчас он понял, что жизнь играет не по правилам.

– Почему перемены жизни так противоречат вечности? Ведь перемены происходят не там, а здесь. Разве это порядок?

– Наверное, это лишь одна из возможностей… И это порядок.

– Нет, это не порядок. Порядок тогда, когда этот вопрос не стоит, когда его просто нет. У вечности нет концов и нет продолжений, а есть лишь начала. Последовательность же умирает, оставляя, пусть даже стройное, определение в уме.

Всеволод Сергеевич ещё раз прислушался, пытаясь уловить сторонний звук, но было тихо.

– Рано или поздно, но всплывают вещи, которые ранее просто были не нужны. Так или иначе приходится отвечать на них. И необходимость ответа гонит от тебя всех и делает одиноким. Жажда вечности как жажда невозможного. Желание перманентного начала требует слишком много энергии, которую ещё неизвестно откуда взять, – и ты требуешь того, на что по своему рождению не способен и не рассчитан. Годы сдерживания энтропийной массы рискуют обернуться минутным обвалом. И всё… Конец… Разве ты этого хотел?

– Я не хотел ничего… такого.

Казалось, что опустело место, истёрлось и рассеялось в идущей и уходящей жизни. Казалось, что лишилось оно своего, ставшего привычным, содержания. Что потерялось оно от этого в обширной, стремящейся жизни. Отпустило и утратило свою муку и радость и осталось незаполненным и безымянным. И проходящие люди проходили без внимания, как через пустое, не обладающее почти осязаемым, требующим труда веществом. И пропускало оно солнечные лучи, и росла трава, и слышалось щебетание птиц и гомон прочей живущей твари; и поедаемое безмолвным временем, оно было лишь местом.

Но и в нём играла свою песню вся музыка, существующая и никогда не существовавшая, ещё будущая существовать и не могущая существовать вовсе.

Всеволод Сергеевич вновь усомнился в присутствующей тишине, в её возможности просто так быть. Он даже выглянул в окно, чтоб удостовериться в своих ощущениях, но там всё было по-прежнему.

Костя сидел в полумраке, куда-то устремив взгляд. Лёгкий хмель кутал мысли. Впереди было несколько часов покоя.

Утром они разошлись. Костя побрёл на службу, а Всеволод Сергеевич в другую сторону – к дому. Всё так же накрапывал дождь.

Вернулся он часам к десяти и сразу улёгся спать. Проспал долго и, проснувшись, обнаружил приехавшую жену с дочкой.

Марьянка в восторге бросилась к отцу. Он, видимо, ещё не осознав действительности, отреагировал довольно вяло. Но это скоро прошло.

На другой день Всеволод Сергеевич собрался и уехал за город.

Жена ничего не сказала вслух, но ей было не по себе: обидно за себя, за дочь и за всё то, что называлось домом. Он пытался найти сколь-нибудь убедительную причину, но ничего подходящего не придумал. Только попрощался со спящей Марьянкой и погладил волосы жены, чему-то тихо удивляясь.

– Я скоро. Совсем скоро.

Совсем скоро не получилось.

Как ни упреждал себя Всеволод Сергеевич, но в душе надеялся, что его действия останутся незамеченными. А вышло всё не так. – Возвращение пришлось отложить.

«Впрочем, чего я спешу? Там сроки не писаны… Только вот моей жизни это не объяснить».

Трудиться пришлось всю осень. Сосредоточенность этого времени порой сменялась ощущением личной ущербности за то, что время имело значение лишь здесь, – а там сроки были не важны или даже вовсе не существовали. В вершащее самочувствие вносился элемент допустимого в таких случаях удивления, заставляя примиряться с видимым отсутствием последовательности.

К декабрю дело сладилось, одержимость его обратилась в более мягкий режим, и нужно было только определить день. Всеволод Сергеевич не спешил, так как думал, что самочувствие важнее чёткости графика. Он не тешил себя. Он лишь надеялся.

Манёвр прошёл успешно.

На сей раз он не оставил задела для ориентации и прибыл под вечер. Давешний дождь сменился снегом, а естественный свет – искусственным собратом, не таким ярким, но стоящим, впрочем, дороже. – «Вот и на это тоже уходит жизнь».

Выйдя с Камской, Всеволод Сергеевич немного постоял на месте прошлой встречи, рассчитывая, видимо, на возможность повторения и цикличность событий, но попытка оказалась тщетной. Сева направился непосредственно к Костиному дому.

Дверь ему открыла соседка и в ответ на вопрос поведала, что Костю-де увезли сегодняшней ночью. Жены Костиной дома не оказалось. – «Она, бедняжка, всю ночь маялась».

Выяснив детали, Всеволод Сергеевич вышел из парадной и побрёл вдоль потока слабого уличного света и проходящих мимо людей.