Род Ашпокая и Михры жил просто. Для стрел своих они использовали костяные и кремневые жала, жили в небольших шатрах из дерева и войлока. Кочевали вслед за луной по своей земле и гнали перед собой шесть тысяч овец да небольшой табун лошадей. В том роду мужчины сидели на голых конских спинах, как в седую старину. Так и жили они из года в год. А потом встретился им на лунной дороге зверь-перевертыш. Невиданный зверь, не волк и не лисица – чужак, хунну.
Знал этот чужак только одно слово: «Мое». Овечьи отары – мое. Лошади – мое. Женщины – мое. Драться пытались люди холмов, да вот стрелы у хунну были железные и медные с глиняными свистками. Нападали они всегда слаженно, и ничего нельзя было понять из-за свиста их стрел. Так и разбросало род Ашпокая по холмам, затерялись люди в густой душной траве, и в три месяца остались они с Михрой одни. Ашпокай поначалу плакал горько по тем, кто спал теперь в земле, укрытый ковылем, но Михра сказал брату: «Не плачь. Они там по нам плачут еще горше. Нам нужно ехать на собрание племен. Скажем, чтобы поднимались наши люди на войну».
Ашпокай повидал паралата вблизи – худого человека в высоком красном колпаке, с тонкими золотыми крыльями – знаком небесного покровительства. Лицо его было черное, сморщенное, как у старика. Прежде времени сожгла его степь, оставив что-то сродни головешке.
Это было на шумном собрании, на пестром ковре, под разноголосый гомон старейшин. Михра въехал в их круг на вороном Рахше и встал перед паралатом так, что конь ступил передними копытами на персидский ковер.
– О, Великий! Хунну напали на мой род, – говорил Михра. – Они растоптали наше кочевье и согнали на наши луга своих овец. Великий! Вели собрать большое войско.
Паралат смотрел на Михру недоверчиво, зло. Отчего-то испугался он этого огромного воина на рогатом коне, лицо его исказилось, верхняя губа приподнялась, как у злобного пса, и стали видны зубы цвета гипса.
– У нас в плену их царевич, – сказал он, – хунну не посмеют…
– О, Великий! – из толпы выскочил тучный человек с обвислыми усами, бледный, как сырная голова. Он с первого взгляда стал гадок Ашпокаю. На бегу человек сорвал с головы башлык и бросил на землю: – Великий, я виноват! Царевич Модэ бежал! Пять дней, как бежал! Я все боялся тебе сообщить. Он задушил охранника и увел одного из моих коней.
– Пошел прочь! – закричал паралат и еще больше потемнел лицом. – За мальчишкой не мог присмотреть! Ты мне не родня теперь! Овец пасти будешь!
Тучный человек был Малай – один из младших братьев паралата, сотенный воевода. В один миг потеряв всю свою власть, он пополз задом от царского ковра, и сидевшие сзади старики отворачивались, отодвигались от него.
– Беда пришла, – паралат встал и направился в шатер.
– Подожди! Постой! – кричали всадники.
– Вернись! – выкрикивали старики.
– Скажи, что нам делать! – сказал громко Михра, и его паралат услышал.
– Мы будем ждать, – ответил он. – Хунну не пойдут на наши холмы. Нечего им здесь делать. Уберутся восвояси. А если сунутся… мы им покажем. – И паралат поднял кулак с желтой сухой кожей, с просвечивающими белыми костяшками.
И все закричали радостно, наперебой, потому как паралат был паралатом и все верили ему и его кулаку. Только Михра не кричал. Он молча повернул коня и выехал из круга старейшин. Ашпокай последовал за ним.
Паралат верно сказал про беду. Вскоре стряслось такое, что и старики не могли припомнить ничего подобного.
