«Все мы были юны, увлекались, критиковали резко, – вспоминал полвека спустя Кюи. – Господи, как были мы непочтительны к Моцарту и Мендельсону, как увлекались Шуманом, а потом Листом и Берлиозом, но выше всех ставили Шопена и Глинку. Засиживались до поздней ночи. Вот какую консерваторию мы все проходили».
Цезарю Кюи и было суждено соединить руки Балакирева и Мусоргского. Это произошло летом 1857 года на одном из вечеров у Даргомыжского.
Со многими уже был знаком Модест. Многих почитал, многим поклонялся. Но еще не было у него настоящего друга, товарища, близкого по духу. Мусоргский так привязался к Милию Балакиреву, что уже не мыслил своей жизни и своего музыкального образования без него. Талант и темперамент молодого наставника, его устремления к развитию традиций русской музыки вызывали у Модеста восхищение.
– Я бы… Мне хочется попросить вас… Впрочем, нельзя ли брать у вас уроки композиции? – спросил как-то у Балакирева смущенный Мусоргский.
– Вы знаете, я не теоретик. Гармонии учить – не мое дело. Но объяснить форму сочинений так, как я это понимаю, – пожалуйте, готов. Будем изучать все на практике. Идет?
– Согласен.
– Тогда встречаемся по пятницам.
В магазин знаменитой фирмы музыкальных инструментов Беккера вошли два молодых человека. Деловито обошли ряды фортепиано и роялей. Остановились у одного из них.
Тот, что был пониже ростом, открыл крышку инструмента и пробежал пальцами по клавишам.
– Сразу видеть профессиональ! – произнес хозяин магазина с немецким акцентом. – О, этот инструмент… Ошень хорошо! Господа не пожалеть брать!
– И в самом деле не плох, – обратился Балакирев к Модесту. – Вот то, что вам нужно. Непременно нужен хороший рояль, ежели вы всерьез решили заняться музыкой.
– Что ж, буду просить матушку помочь с покупкой.
– Господа сделать лучший выбор! – расплылся в улыбке хозяин.
Через неделю «Беккер» красовался в квартире Мусоргских. «Я Вам должен быть тысяча раз благодарен за прекрасный выбор… – писал Мусоргский Балакиреву. – Я сегодня так хватил по этой машине, что у меня в кончиках пальцев началась какая-то жгучая, острая боль, точно мурашки заходили…»
Обновили рояль Второй симфонией Бетховена, которую друзья сыграли в четыре руки на следующем занятии. А потом играли и Шумана, и Шуберта, и Глинку.
Занятия стали постоянными. Продолжались, но не всегда регулярно.
«Извините, голова кружится, только что из дворца с парада», – пишет Мусоргский Балакиреву. Служба все больше и больше мешает ему, отнимая не только драгоценное время, но и силы.
«К величайшему сожалению, должен я известить Вас, что завтрашний вечер я не свободен, потому что иду в караул…»
«Завтра я дежурный, это досадно, ужасно хочется повидаться с Вами…»
Встречи с Балакиревым заставили Мусоргского задуматься не только о своем дальнейшем музыкальном образовании, но и о себе самом, о своей жизни, о смысле существования.
Модест жадно читает философские и исторические книги, увлекается мистицизмом, ощущает внутри себя даже какую-то болезнь, которую позднее назовет «страшной». Он сильно страдает от этой болезни и становится очень чувствительным и впечатлительным. Это эмоциональное состояние, усугублялось тем, что всякий раз после занятий с Балакиревым он понимал: как же он еще далек от настоящего осознания искусства! Это состояние никак не вязалось с его повседневной обязанностью служить в полку.
