Мои впечатления о XX веке. Часть II. 1953—1968 - страница 41

Поздно вечером 3 ноября я зашел в общежитии в гостиную, где группа ребят с нашего курса собралась вокруг Вити Шебеко у рояля, пели под его аккомпанемент. Просидели до трех ночи. И там Володя Левенштейн сказал мне, что в последних известиях по радио сообщили недавно, что в Будапеште контрреволюция бесчинствует, уже повесили кого-то из коммунистов. «В общем, – заключил он, – Венгрия уже не социалистическая страна». А вот что записано у меня в дневнике на следующий день, в воскресенье, 4 ноября:

«Встал поздно. С утра ходил взволнованный. В 2 часа зашел к Саше Дынину за учебником по педагогике. Поговорили, и вдруг по радио в известиях: в Венгрии образовано революционное рабоче-крестьянское правительство во главе с Яношем Кадаром. Наконец-то! Изложили программу правительства. Не совсем там все гладко, но основное есть. И в конце – обращение к советским войскам за помощью в борьбе с контрреволюцией. Через час еду в лифте из столовой. Кто-то сказал, что только что передавали по радио „В последний час“. Я понял, что что-то новое. Пришел домой, и Толя сказал, что по радио передали, что сегодня утром в Будапеште контрреволюция в основном подавлена. Не знаю, пройдет ли дальше все гладко, но пока утешительно. А между тем Египет продолжают бомбить, и, кажется, уже высадились сухопутные англо-французские войска».

На самом деле ожесточенные бои в Будапеште продолжались еще несколько дней. О них в наших новостях говорилось мало. Не сообщалось и о жертвах этих боев, которых было несколько тысяч. Но если бы я и знал тогда об этих жертвах, я бы сказал, что это враги, которые понесли заслуженное наказание. Это были какие-то абстрактные враги дорогой мне идеи, с которой я был очень сильно эмоционально связан. Я помню, что когда в комнате Саши я сказал свое «наконец-то!», там был кто-то еще. И этот третий человек стал что-то мне возражать и призвал на помощь Сашу, а Саша сказал: «Нет, мне все же ближе Валькина позиция». И сейчас, вспоминая это, я, пожалуй, больше, чем своим, удивляюсь Сашиным оценкам ситуации. Он был человеком далеким от политики, от комсомольских дел. Но, видимо, у него, с его склонностью к несколько романтическому философствованию, сложилось, так же как у меня, некоторое абстрактное представление об окружающем мире и о путях его развития. И в этом абстрактном мире нам нравились какие-то не менее абстрактные идеи и ценности, которые мы приняли прежде всего на эмоциональном уровне, и нам очень хотелось, чтобы мир развивался по нашей схеме.

Надо сказать, что мое недовольство тем, как Хрущев проводит линию на критику Сталина, стало, как то ни парадоксально, существенным шагом в направлении освобождения от догматизма. Мне хотелось защищать какие-то из сталинских догм, но ведь в результате этого получалось, что я тем самым выступаю против линии партии. Если в школе после смерти Сталина я считал своим долгом прилагать усилия, чтобы поднимать авторитет нового советского руководства, то теперь мне все чаще хотелось критиковать то, что делает Хрущев. Вообще Хрущев со своей импульсивностью, непоследовательностью, косноязычием был благодарным объектом для критики, и это в период оттепели немало способствовало развитию свободомыслия. Причем эта готовность не соглашаться с партийными установками зрела как в консервативных кругах, недовольных тем, что Хрущев «подрывает основы», так и в кругах либерально настроенной интеллигенции, стремящейся к большей свободе в общественной и культурной жизни.