Грибки с ботвиньей разве обойдёшь?
Ведь лучшая закуска, съесть охота!
А что вчера есть в «Северной пчеле»?
У этой засидевшейся девицы
Крахманов, ученик мой, в похвале,
Получит он ведь новые петлицы,
А был бы без меня – ну ноль в нуле.
Что это? Неужели Бурдюков?
Он самый! Павел Петрович был почтён.
И этот взяточник из блудников
Два раза под судом был! Ну, свет чудён!
И подлеца весь почитает свет,
И что ему до тех двадцати тысяч?
Досадно ведь – моих… Навёл навет,
Собака он на сене – взять бы высечь.
Так знай же, не останусь я в долгу,
Знай, Бухтелев тебе отплатит скоро,
Прикидываешься и весь в шелку,
Ты будешь вскоре белого колора.
Вот, заглянул в газету, и – тоска.
Андрей, возьми-ка эту прочь газету,
Прочтёшь такое – и болит башка,
Упрятал бы в Камчатку скверну эту,
Да случая все нет на Бурдюка.
Лакей ему: “Приехал Бурдюков”.
– Неужто сам пожаловать изволил?
– Похож, кажися, барин из братов.
– Лицо другое вижу, соизволил.
– Да вот, извольте сами видеть, он.
– Все врёшь, дурак, проси его сюда.
– Прощения прошу и бью поклон,
Заступничества у вас ищу, беда.
Пролётов в сторону: “Это другой,
Однако есть в нём какое-то и сходство!”
– В чём вам полезным могу быть, друг мой?
– Да дело в тяжбе с родным братом, скотство.
– Фамилию позвольте мне узнать.
– Я брат родной его – я младший Бурдюков,
Я Христофор Петрович, прошу знать.
Что зенки в меня впёр? Чем не таков,
Пролётов, Господи, благослови,
Позвольте с вами мне познакомиться,
Родные братья мы есть по крови,
Смотрю вот чтобы не оскоромиться.
– Умнее вы не могли придумать!
А где ж великодушье, справедливость?
Родной брат не пощадил, подумать,
И что взыграло в сердце сиротливость?
И на родного брата вдруг процесс,
Позвольте ж, почтеннейший, мне вас обнять,
Родной кровинушке устроить стресс!
– Спасибо – за уменье беды понять!
А прежде я, взглянувши, признаюсь,
Не мог понять, какой вы человек,
Теперь вам в комплиментах изольюсь,
Поможете мне вижу – прожить мой век!
А вы в претензии не будете,
Обидитесь – меня засудите.
Наш заседатель с челюстью бараньей,
А подбородок с шерстью павианьей.
А ваша мама, когда рожала,
Была не перепугана, однако?
Ей что-то рожать не помешало?
Ваш подбородок словно от макаки.
Может, оставим заседателя
Или карабинера в вашем полку,
Или другого злопыхателя,
Вернёмся, может, к братишке-блуднику?
Имел я тетушку помещицу,
Наследники мы оба, ясно, с братом.
Мне это точно не мерещится.
Мой братец к ней и подъехал в аккурат.
Она уж тётка в летах преклонных.
“Вы, тётушка, пожили слава богу”,
И с ней весь и так, и сяк в поклонах:
“Вам тяжко в доме, дайте мне эту изжогу”.
Я буду вас кормить, приберегать,
И въехал в дом хозяином – живет там.
Вот так умеет он в жизни завлекать,
Не долго было… Занемогла мадам.
Я прибыл, и брат меня встречает.
“Занемогает тётушка чего-то”. —
“Что, умерла уже? – “Нет”, – отвечает.
“Быть может, сделал ей какую шкоду?”
Ей говорю: “Тётушка, мы смертны,
Вы можете сделать распоряжение?” —
Бормочет невнятное предсмертно,
Уверен: сделал он ей внушение.
И тетка сим звуком изъясняет –
Подписана бумагу о наследье.
Плохие мысли мне нагоняет
Эти невнятные “э… э… э…” междометья.
Забыл сказать – у ее мужа дочь,
Он был не очень богатый генерал,
И правду в ступе нечего толочь,
Я на наследников её взирал.
Досталось мне какое-то тряпье,
Штаметовые юбки… Манекену.
И ни копейки мне на прожитьё.
Ему на голову я их надену.
Кто подписал? свидетели и что?..
“Покойница подписалася сама?
