Не ухожен, да просто грязен. Лицо напряжено, смотрит зло.
– Воин?
Вопрос прозвучал скорей утвердительно. И египтянин лишь кивнул головой в ответ.
– Скажешь, зачем? Не просто же так идёшь по пятам за нами? Не поверю, что из любви к Египту хочешь остановить рабов. Неужели нужны они так, что стране, что тебе; ныне не нужны и египтяне, по себе знаю.
Мозе взялся за собственную бороду, мял и теребил её нещадно, злость отступала как будто при этом. Отросла борода, и нет ни желания, ни возможности проститься с этиь украшением. Верно, и сам Мозе выглядит не лучше этого египтянина. Выяснять он бы не рискнул, пожалуй. Но сегодня всё другое, даже вся страна, разве это та Кемет, которую он знал и любил? Всё стало другим, Мозе не исключение.
Египтянин молчал.
– Мор кругом, и горы горят, и град каменный, какого не бывало. И там, откуда шли, да и по дороге так местами. Не ты – военачальники о нас забыли. Так зачем пил кровь моих людей, не из любви же к крови?
Египтянин молчал.
– Аарон, – позвал Мозе.
Аарон сделал движение, позволявшее судить о том, какую фигуру выпишет его нож в следующее мгновение.
– Нет!
Египтянин. Ребёнка он, по крайней мере, любит.
– Ваши шли по дороге. Я о них не вспоминал, они меня вспомнили. Мимо города прошли. А под городом домов много, от мора подальше и я жену увёз, с ребенком, да и тяжелая она была…
Он почти кричал.
– Мне всё рассказывать? Что из дома унесли, унесли. Что дом ломали и портили, тоже плохо, но не вся ещё беда.
Голос его срывался, боль душевная, рвущаяся наружу, была очевидна.
Он замолчал, молчали и Мозе с Аароном. Ясно же, что дальше. И слушать не хочется…
Хриплым голосом, почти неслышно, закончил египетский воин:
– Я, как удалось, из города ушел, отпустил меня сотник. А дома… Служанка на пороге, с головой разбитой. Всё, что в доме было, если не унесено, то разбито, разорвано, испорчено. Её нашёл на постели нашей. Каларизис [3] разорван. Покусана и избита, да и понятно, она египтянка, свободная женщина. Как ей с рабом? Она бы по своей воле никогда… позор ведь…
– А этот – твой сын?
Мозе спросил, чтоб спросить, когда наступило молчание. Путы тишины разорвать. Иногда она такая, тишина, что ушам больно.
– Мой. Только он и от меня прятался. Боялся меня. Он такое видел, что боялся и меня поначалу. Вспомнил потом… Крови сколько из неё вытекло, знаешь? Я тогда подумал, что из ваших тоже будет столько. Я старался. Я хорошо старался?
У Аарона вновь дрогнула рука.
– Нет!
Это уже не египтянин, это Мозе крикнул.
Потом сказал египтянину:
– Хаабиру хотят одного: уйти. Я не знаю, кто мог это сделать. Знаешь сам: из тысячи один бывает зверем. И то потому, что таким его сделал другой. Быть может, я, а может, ты. А может, кто-то третий из нас, египтян…
Но воин не согласился с ним. Качнул головой отрицательно.
– Каждый сам то, что он есть. Ты, египтянин, что идёшь с ними, ещё увидишь это. Ты ещё не раз воспылаешь гневом, когда увидишь, как выходит из них… вот это. Убить, предать, обмануть. Того, кто выше и лучше, унизить. Они же рабы. Раба не сделаешь свободным. Он раб!
Помолчали ещё. Потом встал Мозе, подошёл ближе к египтянину, вызвав неодобрение Аарона. Оно вылилось в возмущённый окрик:
– Мозе!
Но брат не обратил внимания.
Долго стояли друг против друга, глаза в глаза, зрачок в зрачок.
– Иди, – сказал Мозе. – И прости, если можешь. Я не этого хотел… Они будут другими, я вытравлю рабство из них. Но тебе помочь не сумею уже. Мне жаль.
