– Текила! – объявляет Шурик Ха, выходя откуда-то с боку с заветной бутылкой в руке.
– Э-э-э…. – говорит Моберг. – Так заперто же. Да и не продают до десяти, ни в коем разе.
– Я с черного хода зашел. Держи, да смотри не раскокай, а не то, я тебе глаз на жопу натяну.
– Да, как можно? – говорит Моберг, прижав текилу к груди. – Я разве ж не понимаю…
– Похмеляться будем в горах, – говорит ему Шурик. – А заодно окрестности осмотрим.
Моберг мычит, плачет и ковыляет вслед за Шуриком. Приятели как-то подозрительно быстро выходят из города. За городом, насколько хватает глаз, тянутся цитрусовые сады. Проходя мимо, Шурик срывает с ветки пару лаймов для понта. Попав в предгорья, литераторы сворачивают с проселочной дороги и поднимаются по живописному зеленому склону на ближайшую вершину. Там, на вершине стоит одинокое оливковое дерево. Шурик Ха заходит в его жидкую тень, ставит на землю свой чемоданчик с пишмакинкой и садится на чемоданчик верхом.
– Уф… – пыхтит Моберг и валится рядом на травку.
– Ничего так прошлись, – говорит Шурик.
Моберг согласно кивнув, открывает текилу и делает хороший глоток. Текила привычно обжигает пищевод, орошает луженый желудок литератора и взрывается там яркими брызгами счастья, да так, что у Моберга на глазах слезы выступают. Шурик Ха отбирает у него бутылку, выпивает и закусывает лаймом.
– Скажи, че, а в какой стороне тут Колумбия? – спрашивает Шурик, поднявшись на ноги.
– На кой ляд тебе Колумбия? – удивляется Моберг. – Если кокс нужен, то я знаю, кто в городе банчит… Там, кажется, – и он машет рукой куда-то в сторону далеких горных вершин, скрытых золотистым туманом.
– Хочу посмотреть, как там дедушка Маркес, – объясняет Шурик. – Дрыхнет старый пень или выполз уже на огород из своей избушки.
И он долго стоит в своем большеватом черном пальто на вершине зеленой горы и смотрит из-под руки на мреющие туманные дали. Ничего, как видно, не разглядев, снова опускается на чемоданчик.
– Вот, – говорит Шурик и вынимает из воздуха потертый портфель желтой кожи. – Мы вчера, помниться, говорили о литературе и договорились до чертей. Ты, Эла, уже лыка не вязал и завалился дрыхнуть, а мне что-то не спалось. Я достал из чемоданчика пишмашинку и сел печатать. Сочинил одну толстую штуку, как говорил мэтр. Давно хотел что-то в этом роде написать, да все руки не доходили… Так ты прочти, коли будет досуг.
– Непременно, – обещает Моберг.
Он звучно рыгает и тянется к текиле.
– Моберг обещал рукопись Зое. До Зойки я дозвониться не в силах. И этот козел Моберг тоже, как в воду канул… Ох, и не нравиться мне эта катавасия!
Госпожа Окампо сидит, закусив губу, и невидящими глазами смотрит сквозь меня. Потом моргает, растерянно стряхивает пепел с сигаретки и продолжает,
– Рейли, дорогуша, вы мне разыщите эту рукопись поскорее.
Я делаю пометку в блокноте: рукопись.
– И этого таинственного русского тоже разыщите. И как найдете, сразу берите его за шкирку и под любым предлогом тащите в «Sur», а уж дальше я сама управлюсь.
Я делаю пометку в блокноте: Шурик Ха, автор.
Не я, а кто-то другой, тот, кто снимает угол в моей душе, и каждый день понемногу умирает, спрашивает у госпожи Окампо, стараясь скрыть раздражение,
– Да, что вы носитесь с этой рукописью, как с писаной торбой? Вы ее даже не читали. Да этих русских эмигрантов у нас в Аргентине пруд пруди! И вечно они чего-то пишут, мемуары там или доктор Живаго какой-нибудь… Или, может статься, для вас так много значит рекомендация Моберга?
