Прежде чем продолжить, он перевел дух.
– Делегация возвратилась в Рим и, само собой разумеется, рассказала в Сенате, что пунийцы по-прежнему представляют собой опасность. Нетрудно догадаться, что случилось дальше: мы в это время уже владели миром, а они были просто африканским городом, правда большим, но всего лишь городом. И мы их разгромили. Помогли им их богатства, все их деньги, когда для них наступил конец света, конец их мира? Ты сам видел, что от них осталось – только груды белых камней.
Именно так, груды камней. Такой конец ждет, Прозерпина, тех, кто не желает измениться. «Стань другим, – сказал Цицерон Катилине. – Сойди с тропы порока – и ты будешь жить». Но Катилина выбрал порок и погиб. «Изменись! – сказал мир Карфагену. – Будь скромным, или тебя настигнет смерть». Но Карфаген предпочел богатство скромности и исчез с лица земли.
Когда Эргастер замолчал, наступила долгая пауза. Казалось, что даже звезды на небесах слушали его рассказ. Я спросил старика:
– Ты, Квинт Эргастер, был у стен Карфагена. Скажи мне, правду ли говорят, будто в последний день осады города у его обреченных стен разгуливала мантикора?
Эргастер насупил брови и устремил на меня суровый взгляд полуслепых глаз.
– Мантикора?! – воскликнул он. – Что еще за дурацкая мантикора?
– Ты сам, наверное, знаешь: мифологическое животное, которое, как говорят, предвещает крах самых могущественных царств.
– Послушай, Марк, – сказал он с раздражением в голосе, – я тебе расскажу, кому Карфаген обязан своим крахом: ста тысячам головорезов римской армии. Никогда раньше не собиралась вместе такая армия убийц! Я участвовал в тридцати военных кампаниях. В тридцати! У каждого легиона, как у каждого человека, свой характер; ни один поход не похож на другие. И никогда, никогда мне не доводилось потом видеть солдат, так жаждавших крови, как те, которых Рим отправил в Карфаген. Даже сейчас я чувствую себя немного виноватым за то, что мы тогда совершили… Но эти зазнайки-пунийцы сами виноваты! Нет, я не видел никаких мантикор и не припомню, чтобы кто-нибудь говорил мне, будто видел такого зверя.
Он вдохнул прохладный ночной воздух. Невидимые легионы цикад пели в полумраке. Подслеповатые глаза Эргастера смотрели куда-то в прошлое, все более и более далекое, вызывая в памяти образы той страшной трагедии.
– Меня приютил сам Сципион Эмилиан[31], разрушитель Карфагена. В своей палатке он всегда держал двух маленьких мартышек и меня, маленького Квинта Эргастера, и всегда называл нас «тремя маленькими обезьянками». Я, естественно, был третьим в этой компании. Мы были его единственной радостью и развлечением.
Описанная моим амфитрионом ситуация могла быть истолкована по-разному, но я, конечно, промолчал. Он продолжил рассказ:
– Эмилиан был счастлив, только когда играл с нами, – вспоминал он, – потому что тот поход был сплошным ужасом, юный Марк, бесславным ужасом. Пять лет длилась осада, унесшая полмиллиона жизней. Ты понимаешь, какое варварство скрывается за одной простой цифрой? Полмиллиона убитых людей! В конце концов мы пощадили каких-то пятьдесят тысяч несчастных, а может, и того меньше. И мы их, само собой разумеется, обратили в рабство.
Он замолчал. Я подумал, что наступил удобный момент разрешить сомнение, терзавшее меня все годы учебы. Римским ученикам полагалось выучить наизусть слова, которые Сципион произнес при виде горящего Карфагена. Нас заставляли писать сочинения и готовить речи, раздумывая над глубоким смыслом этого важнейшего исторического момента. Поэтому я воспользовался случаем спросить об этом у Эргастера:
