Я мог наблюдать за той стороной и погружаться в грёзы, а мог закрыться и утонуть в безмолвии. Но любопытство − услада одиночества. И если бы я до сих пор мог моргать – навеки распрощался бы с этим умением. Всё вокруг меня состояло из тончайших нитей, из которых зрели невидимые жилы, повсюду кипела от движения энергия, я мог видеть то, чего не понимал, и ощутить то, для чего не имел восприятия.
Мне всегда думалось, если не можешь найти то, чего не понимаешь, стоит попробовать закрыть глаза и дать возможность другому тебе отыскать. Но человеческих чувств так порой недостаточно для разгадок даже не столь мудрёных тем. Человечество страстно жаждет познать загадки вселенной, которую не может постичь, но возможно ли это без понимания своего собственного внутреннего пространства? Господь ли, дьявол или мы сами закрываем чертоги на тысячи замков и жизнь тратим, чтобы открыть хотя бы один из них. Никто не знает, как выглядит ключ, карты нет, а жизнь коротка. Вот почему именно в счастье я находил ценность, лишь оно могло придать мимолётности немного смысла. Вопрос лишь, чем оно являлось, и существовало ли оно для меня?
Конечно, есть любовь, есть дело жизни, предназначение, рождение нового, продолжение старого, и каждый определяет значения самостоятельно. Не исключено, что я, будучи не глупым, коим, возможно, напрасно всегда себя считал, совершенно не способен был видеть и чувствовать существование таким, каким оно было, без прикрас и зауми.
Забавно и то, что, если задать человеку вопрос: “в чем смысл жизни”, он поначалу замешкается, и, даже попытавшись что-то сформулировать, ответ его будет несуразен. Ведь смотря, как взглянуть на жизнь в целом. Можно ответить с точки зрения биологии, что смысл в продолжении рода, или общества – быть ему полезным. С точки зрения религии – прожить праведно, или со стороны морали – быть добрым и помогать другим. Но вот спроси любого старика на смертном одре, и тот, оглянувшись на свою маленькую историю, будет спрашивать себя лишь о том, был ли в ней счастлив. И этот последний, главный вопрос я отныне понимал, как никто другой.
Блуждая не только меж фигур той стороны, но и в потоке своих мыслей, я наткнулся на юношу, что лежал мертвенно бледный и почти не дышал. На высоком мосту, без единой души, он, закатив глаза, размяк под солнцем, покрываясь сияющей испариной. Поза поверженного недугом была красива настолько, насколько могло быть приятно страдание незнакомца. Я оглянулся в обоих мирах, но помощи не было, и молодой человек был обречён погибнуть. Такой юный, он бы не успел запятнать своё я, чистые руки, аккуратная одежда, коротко стриженные волосы.
Если бы я страдал от всеобщей несправедливости, то взвыл бы от тоски по маленькой душе, но я был жалостлив только к вопиющей не заслуженности, и то по отношению к себе, а большинство историй виделись мне только следствием решений, принятых самим человеком. Жесток ли я был? Возможно, но таково было обращение и ко мне, так что я лишь был честен.
Тем не менее, возникшая идея так внезапно, будто тень провидения, засела в голове, словно одержимость. Я приблизился к парню так близко, насколько мог, и выпустил остатки гнева, томившегося глубоко в недрах, куда даже я предпочитал не заглядывать. Закрыв глаза, я почувствовал, как стал больше и шире, точно моя душа приобрела другую форму, под стать новому телу. От гнева по конечностям расплывалось тепло, и, стараясь двигать пальцами, юноша привстал, оглядываясь по сторонам.
