Много хороших слов припасено для коровы, лошади (кормилица, труженица), а какие бы ласковые и благодарственные слова найти для печки? Русская печка – она для детей добрая, как бабушка. И вдобавок – лечебница. Да и не только для детей. Дед Федор часто простужался, и лечился на печке. «Фекла, – хриплым голосом говорил, залезая на печь, – ты бы хрену настрогала». Намельчит бабка хрена, зальет кипятком, дед без роздыха осушит кружку – и потеет. И как сердце выдерживало? Мать рассказывала: «Девчонкой еще была, поехали с батей в районный центр Мучкап (двадцатые или тридцатые годы), зашли в столовую, заказали щей. Батя покрутил солонку с красным перцем и нечаянно сыпанул весь перец в миску. И – ест. Покраснел, слезы катятся, а ест». «Ты, батя, спросил бы других щей. Чего мучаться?» Куда там, выхлебал все до дна.
Полов деревянных в избах отродясь не было, а все из той же глины, настолько спрессованной, что казался пол бетонным. Крыши из соломы. Стены белили мелом. Деревянные жерди шли только на перекрытие. Сверху на жерди наваливали пластами солому: чем толще слой, тем теплее. Особую роль играла «матка» – бревно, на которое опирались жерди. А особенная роль его определялась тем, что в безлесном краю приобрести такое бревно дело сложное. Пол тоже застилали соломой, которую меняли раза два в неделю. Старую подстилку пускали в печь. Зимы были тогда снежными; так наметет, что одни крыши видны. Идешь, а они под луной светятся серебром. И дымок струйкой медленно-медленно утекает вверх. Вечером, когда во всех хатах разводят огонь, десятки струек из печей выглядели не по земному – словно голубоватые тропинки в глубокие черные небеса кто-то протоптал. Кстати, по дыму различали те дворы, где гонят самогон. Выйдет председатель совета в лунную ночь, оглядит деревню, и там, где струится голубоватый дымок, значит, гонят, грешат. Ага, есть куда завтра наведаться; только придумать придется повод. Но и много-то не нагонишь: не из чего.
В снежные зимы только перед окошками и дверьми убирали снег. Идешь по белым сугробам наравне с крышами; до гудящих телеграфных проводов рукой подать; окошки светятся тускло, и почему-то в каждом видятся лица хозяйки или хозяина. Не то, чтобы они сами выглядывают из окошек, а окошки, формы их напоминают лица. И так ясно, явно: одни с приветливым, другие с угрюмым взглядом, с морщинками, с подпаленными усами… Разные.
Во время уборки зерновых село вымирало. От зноя раскаленный воздух будто бы гудит; изнутри идет тяга, тягуче, потрескивая. Редко кого можно встретить на улице; разве только какая-нибудь старуха-непоседа выйдет, взглянет в небо, перекрестится: слава Богу, дождя не будет, а значит и снопы подсохнут, полегче будет цепами выбивать зерно. Однако и перестоять снопам никак нельзя: по дороге на гумно половину урожая растеряешь. Все эти мелочи крестьянин назубок знает.
В один из таких дней, уже после войны, я шел мимо правления колхоза. Около избы стояла диковинная машина-фургон, черная, с решетками на окошках кузова. У кабины стоял человек в форме. Я остановился поглядеть. Вскоре из избы вышли люди в форме, рядом с ними наш председатель колхоза. Он, видно, перед визитом «гостей» побывал на гумне, густые черные волосы, которые не знали расчески, может быть, днями, перемешаны с мякиной, рубаха мокрая от пота. Он шел, опустив голову в некотором отдалении от шагавших впереди энкаведешников. Один из них – с наганом в руке. Председатель, не взглянув по сторонам, без подсказки залез в кузов.
