Орнелла, наливая в тарелку суп, от которого исходил ароматный запах (советская баланда ничем не пахла!), сказала:
– Всё это я увидела в твоей голове. Возьми, ешь. Только руки помой. Это тоже, по-вашему.
Когда я, не желая обидеть Орнеллу, съел всё то многое и прекрасное, что лежало и стояло на столе, у девушки слегка округлились глаза.
– Ну и ну.
Я сдержанно кашлянул в кулак и ответил:
– У нас в деревне все так едят, особенно, во время покоса.
И тут со мной произошло что-то странное: я начал рассказывать центаврийке о том, как в деревне косят траву и что такое «ручка», и как её нужно держать, чтобы ряд получился ровный.
Я ходил по комнате, размахивал руками и вдруг вспомнил рассказ дедули о хрущовских временах, когда власти запрещали людям готовить сено для своей живности, и люди, конечно, стали воровать колхозное достояние. Но воровали чаще «остатки», то есть то, что не смогли забрать колхозные возчики.
Однажды зимой дедуля и бабуля взяли больше санки и отправились на другую сторону Оби, на колхозные луга. Они быстро нашли полу – занесённый снегом «остаток», наполовину съеденный мышами, и начали торопливо дёргать пучки гнилого сена, настороженно поглядывая по сторонам. Как бы «обьезчик» не появился!
А он тут, как тут! Тихонько ехал в кошёвке, с ружьём – и прямо на моих стариков!
Те от страха обезножили. С места сдвинуться не могли. Рты открыли и смотрели на «обьезчика», авось, не заметил. А сами у дороги стояли и пучками сена лица закрывали.
И увидели: «обьезчик» спал!
Тут бабуля раскинула руки в стороны и, подняв лицо к небу, громко зашептала:
– Держи меня, Митрич, ох, держи – закричу!
– Тиши, дура, посодют, – со стоном откликнулся деда.
– Держи!
Дедуля зажал бабуле рот, а та начала кусаться, ногами дрыгать.
Кошовка с «обьезчиком всё ближе подъезжала, и уже был слышан крепкий храп мужика. И тут бабушка по – молодому сверкая глазами – это потом не раз отмечал дедуля – рванулась навстречу саням с криком: «Ой, как хочу закричать-то!»
Дедуля помчался за ней, но не догнал.
Она подскочила к «обьезчику» и разразилась отчаянным криком: «А – а – а!»
Тот проснулся, выпрыгнул из кошёвки и, вжимая голову в плечи, помчался по белой целине к околку, а бабушка, счастливо улыбаясь, облегчённо вздохнула.
– Ох, как на душе хорошо —то стало.
«Обьезчик» обернулся, узнал стариков, махнул им рукой и сладеньким голосом сказал:
– Эй, Митрич, ты мне ружьишко – то принеси, а уж я вам помогу добраться до села. Вот крест даю! – и он перекрестился.
Дедуля подхватил ружьё и бегом отнёс «обьезчику», а когда тот взял в руки ружьё, то сразу в лице изменился, зарычал властно и сильно, медвежьим голосом:
– А ну, мослы вверх! Вперёд!
И повёл моих бедных стариков через всё село в милицию.
Бабушка шла, руками закрывалась. Надеялась, что её не узнали. Но сельчане нарочно её узнавали, смеялись и кричали: «Теперь за гнильё посодют вас!»
Орнелла смеялась до слёз, слушая эту маленькую историю, топала ногами, а мне было не смешно, а очень грустно.
Орнелла подошла ко мне, обняла и с сильным чувством сказала:
– Мой дорогой инопланетянин, я тащусь от того, что ты пришёл в наш мир. Ты можешь делать со мной всё, что хочешь.
И она сама чуть расстегнула комбинезон, глядя на меня глазами полными восхищения и любви.
Я опустил девушку на диван и начал освобождать её тело от одежды, любуясь её красивой кожей, грудью, скользя пальцами по её впалому животу и тонкой талии, на которой, словно нарочно преграждая моим рукам дорогу к нежнейшим прелестям Орнеллы, комбинезон был крепко затянут пёстрым кокетливым пояском. И пока я развязывал его, прибегая к помощи зубов, я чувствовал, как напрягалось тело моей центаврийки и вздрагивало от моих прикосновений. Я так же слышал умоляющий тихий голос Орнеллы:
