Жену с детьми Сергею Поликарповичу вернули, а вот её родителей – расстреляли. За «неприязненное отношение к Советской власти». Говорили, что когда чекисты взяли провинившихся под руки, то отец Анны Сергеевны оттолкнул от себя человека в форме. Это затем было зафиксировано в протоколе в качестве наглядного подтверждения антисоветских настроений обвиняемых. Записали также и ещё одно доказательство враждебного настроя к Советской власти: «Переглянулся с женой и вздохнул с большой скорбью».
Узнав о расстреле тестя с тёщей, Сергей Поликарпович, человек далеко не бессердечный, был искренне огорчён. Он не мог смотреть на убитую горем жену, запил и решил покончить с собой. Своё решение он осуществить пытался всерьёз и даже не один раз. Для этого он выходил на улицу и кричал, что идёт вешаться. Приходили соседи. Ждали. Потом связывали пьяного Сергея Поликарповича той самой верёвкой, из которой он пытался скрутить петлю.
Анна Владимировна год отпаивала едва не сошедшего с ума травяными чаями. Борьба за здоровье несчастного в какой-то степени смягчила её горе и не дала разорвать супружеские отношения. Но вот потом…
Самое страшное горе пришло вместе с приездом к ним в семью из Днепропетровской области дальнего родственника – Михаила Монастырского. Был дядя Миша известен в роду как путешественник-попрошайка. Ездил по городам и весям от одних к другим ближним и дальним Монастырским за «куском хлеба». Приезжал обычно с двумя пустыми чемоданами в надежде на их заполнение – хоть едой, хоть одеждой. Клянчил со слезами, рассказывал, что на Украине ждут его пять детей. В этот свой приезд привёз дядя Миша в семью Монастырских не только два пустых чемодана, но и заразную болезнь из украинских земель, где в ту пору свирепствовала массовая эпидемия, скрываемая от широкой общественности советскими властями. Вместе с дядей Мишей забрала малярия из жизни троих старших детей Монастырских, оставив родителям Богдана, моего отца.
Мечта Анны Владимировны Монастырской (в девичестве – Болезненной)
/рассказ Кати Небылицы /
– Отче наш, иже еси на небесех…
– Отче-отче… Не надоело? Ложись. Ночь. Ни твоему «Отче» спать не даёшь, ни мне.
Анна прислушивается. За стеной шарканье, шаги, стук дверей…
Она возвращается к бормотанию.
Муж заглядывает в комнату:
– Анька. Одурела? Говорю, спи, ночь ещё.
Она задувает лампадку. Уходит к кровати и, не снимая байковый халат, ложится. Муж смотрит, как она укрывается, как подталкивает под бока одеяло.
– И чего я в тебе нашёл?
Она молчит.
– А то, может, пустишь к себе? Вдвоем-то получше… А?
Анна показывает из-под одеяла дулю.
– Вот-вот, я ж и говорю, ничего в тебе нет. А ты ещё спрашиваешь, почему молодых ищу, – говорит муж.
Она приподнимается на локоть, хочет что-то сказать. Вспоминает, что собралась причащаться. Укрывается с головой, бормочет: «Господи, помилуй».
– Прокурор тебя помилует, – говорит муж и уходит.
Она прислушивается.
Слышен скрип кровати – значит, он укладывается…
О, наконец-то послышался его храп.
Она зажигает свет. Встаёт на молитву.
После молитв достает из серванта бутыль. Липкой лентой приклеена бумажка. Корявым почерком: «Крещенская вода». Рядом нарисован крестик. Из холщового мешочка вынимает кропило. Кропит святой водой себя, комнату. Снимает тапочки, на цыпочках босиком крадётся в зал. Кропит книжный шкаф.
– Молоко-о-о! – доносится с улицы.
Анна идёт в мужнину комнату. Закрывает форточку. Муж спит, накрыв голову подушкой.
