Не так страшен атакующий строй кавалерии, как катящийся с горки Кудряшов! Не так бессмысленен и беспощаден русский бунт, как мое чувство равновесия! Не так опасен огненный дождь, как неуправляемый снаряд с двумя лыжными палками!
Обойти горку? Спуститься по целине? И времени жалко – чем дальше, тем меньше в организме остается энергии, хочется побыстрее добраться до озера, задать себе вопрос, нахрена мы сюда поперлись, и повернуть обратно. И гордость в груди пылает огнем! Горка? Да она мне как два пальца испоганить! Как две ноги переломать! Как две лыжи узлом завязать!
И-эх! Понеслась, перекрестясь! Ловите меня семеро, шестеро не удержите!
Скорость растет, координация падает, в груди замирает сердце, я забываю сделать вдох… И тут колдобина! А может ветка? А может загогулина? А может хитрая ловушка, расставленная кем-то на бездарных лыжников вроде меня?
Небо, земля, снова небо, снег во рту, снег за шиворотом, варежка летит дальше, а я уже никуда не лечу, я падаю мордой в снег! Боль в лодыжке, боль в руке, боль в спине. Что-то хрустит, что-то рвется… Я открываю глаза – перед глазами лыжа. Нога выгнута под странным углом, но вроде цела. Распутываюсь, оцениваю повреждения – вроде цел.
– Нормально? – орет сверху Толстый.
– Нормально! – ору я в ответ.
– Я лучше сторонкой обойду, – очкует он.
– Тебе что, слабо? – кричу я заветное заклинание подростков.
– Кому слабо? Мне слабо?
Еще одни неуправляемый снаряд несется с горы, наезжает на ту же колдобину, что и я, и тяжело приземляется в снег, путаясь в руках, ногах и мыслях. Толстый орет благим матом, я бегу к нему, на ходу думая, что мы доигрались, и случилось что-то плохое…
Плохое действительно случилось. Руки и ноги целы, идти, хоть и хромая, Мишка может, но вот креплению на левой лыже хана. Полностью и бесповоротно. Здесь, без инструментов, не починить никак.
Все! Приехали! Не дошли мы до Мертвой Заводи каких-то 500 метров. Разворачиваемся.
Сначала идем по дороге. Так еще ничего, Мишка ковыляет, держа лыжи в руках, я – легко скольжу впереди него. Но скорость уже не та, да и сил уже не так много. Замерзаем… Дальше – хуже. Дорога забирает влево, нам туда не надо, нам надо прямо. Снова по целине. Мишка цепляет одну лыжу. На вторую – просто встает, потому, что закрепить ее на ботинке нечем.
И ветер, тот самый прохладный ветерок, что по дороге сюда ласково подталкивал нас в спину, загоняя в ловушку, теперь победно скалился нам в лицо, ледяными руками оглаживая нос и щеки.
Шоссе уже в зоне видимости, но шоссе – это только ориентир, это даже не половина дороги, это менее, чем треть. А я уже ни рук, ни ног, ни лица не чувствую. Белое Безмолвие показало свое истинное лицо, свой холодный оскал смерти. -20, ветер, и мы на равнине, посреди великого ничего, продуваемые со всех сторон.
– Миш, я побегу вперед, ладно? Не могу больше, замерз как сволочь. На шоссе попробую машину голоснуть. Может, кто подвезет…
– Беги, – обреченно сказал Толстый, вымученно вышагивая по снежной целине на одной лыже.
– Держи прямо, у дороги встретимся, лады?
Наверное, он думал, что я его брошу. Что сейчас выеду на трассу, поймаю машину, и умчусь домой, греться. Но русский в Белом Безмолвии своих не бросает.
Домчавшись до шоссе я немного разогнал кровь, но только самую малость. Заледенел я уже весь, до костного мозга. Руки еще как-то ощущались, но ног я уже просто не чувствовал. Выбежав на дорогу я действительно попытался поймать машину, но потом подумал: что я скажу водителю? "Дяденька, там мой друг телепается, на одной лыже, проваливаясь каждые 15 секунд по пояс. Он еще минут через 15 сюда доберется. Вы его подождите, пожалуйста!" Глупо как-то. Вот дотелепается, тогда вместе и будем голосовать. А пока… Пока надо хоть немного согреться.
