– Э! Рыська! – запаниковал болонский посланец. – Мать велела привести тебя непременно сегодня! Нужна ты зачем-то…
Вежица перехватила поудобнее палку-ледорубку с крепким железным наконечником и продолжила долбить канавку во льду для стока талости.
– Поди, девка, – молвила она под мерное потюкивание, – поди-поди, не напрасно зовут ныне.
Зима уходила неохотно. Темнела льдом на болотах, мокла и куксилась, прячась в лесу от яростных весенних ветров. Не скажу, что я так уж жаждала её проводить – послезимье в Болони то ещё удовольствие. Время ветряное, промозглое, половодное. Даже редкие и сладкие Варуновы поцелуи его не скрашивают. Но… Но мир держится на хрупком равновесии небесных качелей. Нельзя его нарушать. Нельзя накренять качели без опасения разрушить складность сущего. Поэтому – всё в меру, в силу, сообразно сроку – по закону божественного лада. Уходи, Макона, я буду скучать…
Мы скользили по мокрому каменеющему снегу, оступаясь порой в просачивающуюся из-под него воду. Неудобно уже и тяжко на лыжах, но всё лучше, чем брести пеше, выдирая мокрые валенки из снеговой каши.
– Отец дубрежей привёз, – пропыхтел сзади Светень. Ему, видать, страсть как хотелось поделиться новостями.
– Вот ещё, – буркнула я, – у самих закрома пусты, по сусекам ветер гуляет, пыль гоняет. Чем кОщей-то кормить?
– А вот и не кОщей! – с удовольствием уел меня братик. – Не пленные то – посольство, во!
Ну посольство и посольство. Истола с ним. Не вижу только, о чём нам с дубрежами посольничать? О чём договариваться? Ни в жисть не поверю, что мира они запросили. На кой он им? Это мы в мире нуждаемся, как в хлебе насущном. Но нам он только блазнится… А им-то что? Сильны, сыты, богаты. Землями сулемскими приросли, рабами разжились. Им наша война – мать родна. Хотя попритихли вроде последние годки наши бодания, всё больше с силью ныне ратимся. А всё же – нет, не за миром они приехали. Не вижу причины им мира искать.
Тогда зачем?
– Чего взыскуют? – бросила через плечо.
– Как чего? – показушно поразился Светень. – Приехали, значится, соскочили с комоней ретивых, сложили мечи булатные к матушкиным ножкам. «Ничего, рекут, не пожалеем мы – ни сребра, ни злата, забирайте назад холмы свои Сторожевые, да и нас всех с потрохами, только дайте хоть одним глазочком взглянуть на диво дивное, красу ненаглядную, коей земля ваша на весь подлунный мир славна»!..
– Во дурак! – вздохнула я, безошибочно чуя подвох. – Како тако диво, хребет те набок?
– Так, бают, уважьте – покажьте руду княжну Рысю, свет Вестимировну, дщерь Мстиславы, большухи славных сулемов…
Ловко увернувшись от заряженного мной ему в лоб снежка, он скинул лыжи и с хохотом принялся удирать по мокрым сугробам, отбиваясь снежками и проваливаясь по колено в снег. Собака носилась вокруг, звонко облаивая сосны и радуясь весёлой забаве. Поставив уши торчком, она замолотила лапами по снегу, откопав прошлогоднюю дохлятину, и принялась валяться по ней, привизгивая от удовольствия.
Им, гадёнышам, было весело…
* * *
Княжий двор был люден и многоголос. Кмети, уставшие от трёхдневного затворничества, толклись на грязном снегу подворья за разными надобностями: кто коня обиходить, кто мечом помахать-размяться, кто семечки полузгать, кто лясы поточить…
Вежица сказывала, будто никто уже, кроме сулемов, не блюдёт обычая выдерживать прибывших из похода воев отдельно от людей в течение трёх дней и ночей. Принимают походники других полянских племён очищение доброй баней и мыслят при том, будто вместе с нечистотой телесной сама собой смылась скверна дороги, скверна пролитой крови. С чего бы? К чему блазнити себе? От глупости, суетности, лености душевной?
