– Никаких обещаний! Еще твой покойный дед говаривал: «Дал слово – держись, а не давши – крепись!»
Мой дед, Константин Трифонович Кузнецов, тоже вырос в Кронштадте и был главарем местной шпаны. С четырнадцати лет, как и его отец, работал на морском заводе. Вначале – мальчиком на побегушках, потом стал клепальщиком. Тогда корабли еще были не сварные, как сейчас, а клепаные. По словам бабушки выходило, что, если бы не началась война, дед спился бы или загремел в тюрьму. Он постоянно был зачинщиком каких-то драк и потасовок. Но началась война, и дед, не успев отслужить срочной, стал матросом буксира, доставлявшего боеприпасы в Кронштадт. Эта крепость, выстроенная Петром I, прикрывала Ленинград от фашистов. За всю войну дед не получил ни единой царапины, а вот после не повезло: тральщик, на котором он работал, подорвался на мине.
Позднее бабуля часто вспоминала деда, своего сумасброда Костеньку. Так вот, верность слову она считала главным его достоинством. Он никогда не обещал того, чего не мог или не хотел сделать. Свои пьяные выходки в кабаках он не считал проступками, а своими победами в потасовках он гордился.
Тягу к выпивке его дочь унаследовала, но честность не была ее характерной чертой. Моя мать безбожно врала на каждом шагу. Но я, пойманная на проказах никогда не давала обещаний, что это не повторится. «Вся в деда», – говорила бабуля. Ясное дело, еще как повторится, думала я. И позже, в техникуме, случались разные прегрешения. В критических случаях я, потупив голову, говорила: «Да, виновата», но ничего не обещала исправить. И так вышло, что с Юркой я связала себя обещанием, не любя его.
Вечер закончился. Мы с Юрой вышли из клуба, и он тут же у ступеней подъезда припечатал меня губами, будто поставил клеймо собственника. И в тот момент, когда я почти задохнулась от нехватки воздуха, вызванного сумасшедшим поцелуем, я снова увидела Островского с женой. Он, заметив нас с Юркой в такой недвусмысленной позе, деликатно отвернулся.
Мы же с Юркой стояли в световом конусе фонаря, будто на сцене. Почему я сегодня все сравниваю со сценой? Для кого я живу – для себя или для других?
Юра тоже заметил выходящих из клуба людей.
На мгновение передохнул и тут же, решительно схватив меня под руку, уволок во тьму ночи, за какие-то строения позади клуба.
– Юрка, ты сегодня прямо псих какой-то. Куда ты меня тащишь?
Он остановился и стал осыпать мое лицо короткими страстными поцелуями, постепенно приближаясь к моим губам. Когда его язык оказался в моем рту, я потеряла возможность рассуждать. Целую бесконечность я плыла в его объятиях. В каком-то полусне я видела, как он бросил на землю свою куртку, как оказался надо мной. Я хотела напомнить ему о презике, но он резким движением закинул мою широкую юбку чуть ли не на голову, не слушая меня. Мы были вместе не первый раз, но таким решительным я своего увальня Юрика еще не видела. И как он мне сегодня понравился!
Наконец он отстранил меня:
– Все, Катюша, баста. Больше я тебя делить ни с кем не буду. И никому не отдам. Ни Задорожному, ни Островскому, ни кому другому.
Странно, что он упомянул фамилию Задорожного. Неужели ему кто-то донес о том, что тот пьяный вечер я провела с мичманом?
На лоб мне упала какая-то капля, затем другая.
Начал моросить дождь.
– А сейчас, Катюшка, извини. Меня ждут ребята в кубрике. У нас сегодня междусобойчик намечается, ты отпустишь меня?
