***
Мама Даши интереса собой не представляла. Загнанная женщина! Погрязла в кухонной утвари от щиколоток до макушки. При виде венчика забивалась в угол. Демонстрировала свое «фе», говоря:
– Этот дом для старушек. Разве я старушка? Мне нужны комфорт и удобства, старушкам важна привычка. Вернее, для них комфорт и есть привычка. А клозет может хоть в самом конце огорода стоять.
Отец девочки, напротив, пыхал здоровьем. Краснощекий, громадный, учтивый. Как мог, успокаивал жену. Чего-то ей обещал. Всегда был рад моим визитам.
– А, Пахнутий, опять пожаловал! – приветствовал он меня.
Должно быть, очень хотел сына. Других причин для проявления такого радушия я не видел. Но, ничтоже сумняшеся, вовсю эксплуатировал его добродетель. Терзал расспросами, донимал бессмысленной болтовней. Однажды увязался за ним на речку. Человек, между прочим, шел не праздной цели ради, а чтобы помыться.
В этом присутствовал некий колорит. За верхушки курчавых деревьев опускалось поднаторевшее за день солнце. Гладь воды совершала последние приготовления ко сну. Изредка какая девчушка перебежит через мост. И мы. Голые и отрешенные. В мыльной пене. Сосредоточенные и невозмутимые. Мизинцами прочищаем ушные раковины. Непередаваемый опыт. Не идет ни в какое сравнение с баней.
В деревне вообще было немного вариантов в вопросе гигиены. Или баня, или жестяная лохань посреди кухни. Разница в количестве соглядатаев и размахе. До той поры, пока непокорная растительность не пробила себе дорогу наверх сквозь толщу моей кожи, я ходил в баню. С мамой, бабушкой и тазиком. Последним скрывал свою гендерную принадлежность. Вернее, прикрывал. Но я отвлекся.
С отцом Даши я сблизился гораздо ближе, нежели с самой Дашей. Девчонка оказалась ветреной особой. Никакой серьезности и степенности во взглядах. На уме сплошь одни гульки. О какой фундаментальности можно было вести речь?
***
Напротив кокетливого дома грудой лежали старые деревянные телеграфные столбы. Они гнили, служили приютом для муравьев и их детей-личинок, подпирали покосившийся забор и изумительно портили окружающий вид. Так они валялись довольно долго, пока местные жители не определили их на растопку. Но дотоле столбы успели послужить местом игрищ для детворы.
«На столбах» собирался местный бомонд. В его состав входили: я, Даша, ее младшая сестра и прибившийся к стаду молодой человек по имени Давид. Никто его особо не звал, не приглашал. Есть такая порода навязчивых людей: подходят, заговаривают, потом вас же презирают. Говорят: «Пусть будет проклят тот день» и так далее. Всякий раз возвращаются и выдавливают извинения. Затем все поновой. Их поведение не стоит принимать слишком близко к сердцу. Как если бы вам отдавила ногу вошь.
Этот юноша отличался особой манерностью и жеманностью. Имя Давид он присвоил себе по своей же прихоти. По документам он значился, как Григорий. Свое собственное имя Давид не признавал.
– Отдает падением в бездну, – пояснял он, – Гриша. Гришка. Каков провинциализм.
В нем уживались меланхоличность, фаталистические настроения и паническая боязнь насекомых. Завидев пчелу, Давид визжал.
– Успокойся, – говорю ему я, – От укуса пчелы еще никто не умирал.
– А хоть бы и так, – отвечал Давид.
Образу, в общем-то, деревенского парня, добавляли пикантности: шелковый шарф, повязанный на шею, и затрепанное издание «Эммануэль». Читать книгу Давид не читал – пролистывал. Использовал, как штрих к портрету, как показательный укор хозяйничающей в здешних местах незатейливости. Выискивал красивые, многоступенчатые и что-то да значащие слова.
