– Бабушка! Это не мой отец! Это не мой отец! Это не мой отец!
Что поняла бабушка Еня, не знаю. Мои крики были не просто сквозь слёзы, я рыдала.
– Иди. Я приду к вам, – сказала она сухо.
Я бежала по снегу, по утоптанной зимой дороге, она не успела растаять.
Мне казалось, что это был кошмарный сон, который надо забыть, надо перестать рыдать.
«Иначе будешь заикаться», – разобрала я сквозь туман слова бабушки Ираиды.
Болела я долго. Помню, часто приходила фельдшерица, добрая и знающая, по фамилии Бебнева. Приходили Рафаша, друг бабушки Ираиды, Саша Ишеневская, нищенка, Августа, жена Омелинча.
Все как один спрашивали:
– Ираида, чем таким пахнет у вас? – и отвечали сами себе: – Падеретиной[5] какой-то.
Привыкшая к чистоте Ираида расплакалась:
– Не поверите, щёлок варили, всё вымыли, проветривали, я одеялом махала, а дух как был, так и остался от пришельца.
Только Августа ничего не сказала, посидела недолго и ушла. Вернулась с лампадкой, ладаном.
– Зажги, я помолюсь, – тихо сказала.
Галине по прозвищу Шаровна всё сошло с рук.
Ноябрь 2024 г., деревня Черёмухово (бывшая Чертунья) Харовского района Вологодской области
«Ждать да догонять – нет хуже», – начинала свой день бабушка Ираида.
Рассказывали, что в молодости она была красавица: высокая, статная, с пышными волосами, белозубой улыбкой. Глаза у неё были голубые, а вернее, один глаз голубой, другой – зелёный. Родилась она в Кузовлёве, далеко от наших мест. Семья была богатой, приданое собрали, сваты не раз приезжали, но замуж брать не спешили: слабовата глазами. В деревне это считалось большим пороком. Взял в жёны девку-старку отслуживший двадцать пять лет в царской армии Дмитрий, далёкий родственник моего отца. Семья Ираиды помогла бывшему служивому построить дом, приобрести сапожный инструмент. Дмитрий славился в округе своим мастерством чеботаря (сапожника). «И жили бы мы с ним, бед не знали, но Господь Бог детушек не дал, да и здоровье подкачало, крышу не успел закрыть на доме, – сетовала старушка. – Шуру пригласил, да не как работника, а как хозяина нового дома. Так я и осталась с его семьёй. Нина родилась, я – за няньку, а Галина мне – как дочь. Жизнь прошла, хотелось бы умереть летом, по теплу, чтобы ко́пали не ругались, когда будут рыть могилу. Но Бог смерти не даёт. А жду, жду…»
Мы, дети, тоже ждали весну, но молча, терпеливо, не досаждая вопросами взрослым.
Мальчишки ждали весну, когда можно найти сорочьи гнёзда, ловить рыбу, играть в футбол. Они шили мячи из старых шапок, мастерили рыболовные крючки.
Все ждали тепла, зелёной травы, крапивы, пестиков, гигельков[6].
Я устала болеть, хотелось бегать со всеми, играть и ещё хотелось картошечки: «Дожить бы, чтобы бабушка Ираида выставила чугунок картошки и сказала: “Ешь, Нина, досыта”».
Картошку посадили глазками. Своих семян не было, женщины поехали в соседний колхоз – и там нет лишнего. Добрались до совхоза «Харовский». Наш колхоз «Смычка» взял в долг немного семенного картофеля на посадку. Мы, дети, ждали своих матерей на дороге, даже немного прошли навстречу уехавшим за семенами, но наши мамы не возвращались. Самые маленькие плакали, дети постарше крепились. Мальчишки рассказывали страшные истории про разбойников на дорогах.
Наконец заскрипела телега, показалась повозка, наши матери шли сзади. О! Что это? Где же долгожданная картошечка? На телеге лежали тощие узелки, завязанные верёвочками. Все расстроились: ждали напрасно. То, что привезли, конечно, отдадут на семена, картошечку варить не будут.
