Сентябрь 1941 года. Иссякли боеприпасы. Дивизия начала выход из окружения противника, который к этому времени замкнул кольцо.
Уничтожив свою материальную часть, дивизия тремя отдельными колоннами к началу октября вышла на западный берег реки Волхов, в район Мясного Бора, по которому проходила линия обороны.
Всё это знаю я, дочь рядового, стрелка 399-го СП 111-й СД Первого формирования, призванного 23.06.1941 года Харовским РВК. Связь с ним прекратилась 13 августа 1941 года… Знаю потому, что я должна это знать.
Как поисковик девяностых годов я прошла (частично) эти места. Пять раз была в Мясном Бору, привезла землю и рассыпала на могиле матери. В девяностые годы, когда начался активный поиск неизвестных солдат, мама прочитывала все газеты, писавшие об этом.
Она благословляла меня с младшим сыном, когда мы уезжали под Тихвин, в Смоленскую область, в Ошту.
– Нашли бы могилку, поехала бы, – делилась с сестрой своими надеждами.
Мы с сыном Тимой старались не рассказывать о том ужасе, который видели сами: останки тысяч бойцов, поднятых и захороненных в Смоленской области, в Сычёвке.
Мама много читала, смотрела фильмы о войне.
– Наверное, и Шура мой знал клятву верности.
– Ты о чём, бабушка? – удивился Тима.
– В июле 1941 года написана эта клятва. И Шура не мог не знать, как я жду его.
После смерти мамы на листочках с молитвами я нашла написанное её рукой начало стихотворения Симонова «Жди меня» (его называли «Клятвой верности»).
В последние годы жизни к ней часто приходили пионеры, просили рассказать о детстве, о войне. Мама рассказывала, пела, а потом болела, не спала…
В ОНМЦК (областной научно-методический центр «Вологда»), АФ009, АФ0010, АФ007 (Интернет), я нашла и её, телятницы, любительскую фотографию, сделанную в 2002 году.
Вспомнилась наша с низким потолком зимняя изба, в которой звучали старинные свадебные песни.
Почему свадебные? Может, потому что и у бабушки Ираиды, и у мамы свадеб не было.
Память же хранила красивые чужие свадьбы.
Помню, как звучал голос мамы, она пела: «Что не ёлка – метёлка метёт», «Роза, мой, роза, виноград зелёной».
О себе тоже пела – не могла не петь:
С хорошим расставалися
По разным сторонам.
Он запел, а я заплакала.
Легко ли было нам.
Задушевная,
Не стало,
Кто на свете был любим…
Чаще звучали другие слова:
Забывала, забывала,
Но не забывается.
Рубашка бела, чуб налево —
Часто вспоминается.
Для меня было неожиданностью, что и отец мой пел о любви и верности. Правда, представить его пляшущим и поющим я не могу. Но, видимо, мама помнила его и таким, молодым деревенским парнем, когда они работали на лесоповале в Печаткино, где полюбили друг друга и решили пожениться.
Я тогда тебя забуду,
Милая Галинушка,
Когда в гроб меня положат,
Повезут в могилушку.
Свою любовь к мужу мама передала мне, его дочери.
Бывая в Печаткино, где проходят «Цветаевские костры», я мысленно представляю свою маму, деревенскую девушку, в тяжёлых подшитых валенках, в платке, повязанном низко, до глаз, и отца, деревенского парня, в пиджаке на вате (он долго висел у нас в сеннике, просушиваемый каждое лето, ведь мама ждала его хозяина). Представляю, что здесь шла рубка леса, стояли казёнки, где незамысловатые продукты давали под запись, до получки… И мне нетрудно всё это представить, ведь мама не раз рассказывала, как они там трудились, как мечтали, что поженятся. Отец подарил маме зеркало с первой получки: «Глядись, моя Галинка…» Потом мама подходила к этому зеркалу и вспоминала: «Вот я и гляжусь всю жизнь, вспоминаю тебя, Шура. А стала стара, не такая, как раньше…» Зеркало висит в нашей старой деревенской избе. А теперь я подхожу и вспоминаю, как когда-то вспоминала моя мама… Ведь я не помню своего отца, не слышала его голоса…
