Лес меня манил всегда.
– А что там, в лесу, откуда мама приносит с дальних покосов гигельки? (Они были сочные, сладкие, непохожие на те, что росли в кустах вблизи деревни. И назывались, как я узнала потом, дягилем.)
– Где же растёт эта клюква, куда ходят женщины-колхозницы втайне от бригадира, и тот их ругает, даёт штраф?
– Что же это за странный Дед Мороз, что даёт воз дров зимой? (И только всегда один, а потом снова надо ехать к нему, когда дрова кончались.)
На наши вопросы, конечно, никто не отвечал, всем в ту пору было не до нас: была война, потом послевоенное голодное детство.
Помню, как впервые я оказалась в весеннем лесу. Снег не весь растаял, кругом вода, а на высоком пеньке – красные ягоды.
Мама помогла подойти поближе и сказала:
– Брусника. Обошли осенью, не заметили. Теперь она сладкая, можно есть. Домой не унести, очень мягкая.
Потом, когда мы подросли, гурьбой шли за черникой, грибами, звонко и весело аукали, боялись заблудиться, далеко не уходили.
Взрослым снова было не до нас.
А в лесу росли и другие ягоды: голубика, малина, земляника. И надо было знать эти ягодные места. Кого-то стали брать бабушки в лес, показывали лесные дороги. А дороги были не безымянные, словно улицы в городе: Крестовая, Большая, Горская, Игуменская, Злобишная (по названию деревень, которых, к сожалению, теперь нет), Паршинская, Шилыковская, Алфёровская, Чертунская, Поповская, Нелюбовская, Попчишная, Уваришная, Матюшинская.
Каждая дорога интересна по-своему. Злобишная выйдет на Игумновскую, сольются Алфёровская и Шилыковская, вдоль Крестовой растут всегда белые грибы, по Паршинской дороге – рыжики. Все дороги сливаются в Чивицкую, и ведёт она к озеру. Чивицкое озеро – предел нашей детской мечты. (Вот бы там побывать!)
Но прежде озера – сенокосы. Все дороги выходили к сенокосам. Они тоже имели названия: Тяпу́шка, Ёргас Погорельский, Подомхи, Починок, Орловская Лупандиха, Орлечи (исключительно местное название, приезжие говорили «Орлецы», не признавая нашего харовского чокания), Пятистенок, Го́рловина, Выход, Водопой. (По сию пору на карте обозначен Попов Тинник.)
Болотистые места знали как Толошманское болото, Подсавинские.
Поскотина Дальняя, Шишковская, Заосичье.
Даже поляны были не просто полянами, а Малое Заосичье, Малый Никаноров Поток, Большой Никаноров Поток. Мы знали: дойдёшь до Дальнего Потока – вернёшься с груздями, до Большого Потока – с белыми крепкими грибами.
А ещё в нашем лесу была поляна, получившая название по имени моей бабушки Евгении – Енина Ледина.
Бабушка уходила в лес одна, когда цвели ягоды.
«Много нынче цвету, не замёрзнет, так будет и черника, и голубика, – сообщала своим сверстницам. – Не спешите только обрывать зеленцами».
Потом ещё ходила в лес и опять одна.
«Через несколько деньков можно уже идти. Поспеет всё. Ягод как куколок!» (Куколками называли в наших местах луговые цветы.)
Она никого не брала с собой.
«Обомнут всё сразу. Бегают по лесу: “Ничего нет! Пошли дальше!” А это лес, за этим кусточком нет, есть за другим. Идти надо не спеша, потихоньку, не топтать ягодник. И, конечно, собирать руками».
Она не признавала никаких комбайнов: «Придумали комбайны, кто-то зовёт их хапугами. Зачем? Все корни выдерут. И ведь не жалко! А в лесу всё живое».
