То ли боялись связываться, то ли не хотели высовываться… по причине того, что и к ним тогда могут возникнуть вопросы: почему… зачем… ну и так далее…
Даже стюардессы промолчали: то ли языки проглотили, то ли поскромничали, то ли ещё что…
Тем не менее, они ничего им не сказали, не настыдили и не наругали, не сделали замечания, не потребовали немедленно сдать в багаж чемоданы эти противные… и даже не призвали к ответственности за такое злостное нарушение авиационных порядков, законов и уставов. Девушки только очень вежливо и стыдливо, но всё-таки весьма и весьма настоятельно, посоветовали им разместить эти вещи на полу под сиденьями впереди стоящих кресел; мол, так положено на борту воздушных судов.
Ребята же молча, упорно и стремительно, ни на кого не обращая абсолютно никакого внимания, втиснули по одному чемодану на верхние багажные полки, а два других бесцеремонно запихнули за спинки своих кресел, и они оказались прямо перед огорошенным Геннадием Витальевичем.
Лишь благодаря слегка увеличенному расстоянию между рядами, там оставалось ещё немного свободного места, но вот сидеть перед стоящими почти вплотную здоровыми кожаными «гробами» оказалось не совсем приятно и не совсем ловко.
Они мешали. И ещё как мешали.
Как соринка в глазу. Как бельмо. Как бородавка. Как шипишка.
Как корова на сене. Ни корова, а эта… как её… Да это уже не важно. Ни про корову сейчас разговор и не про других жвачных, а про людские неудобства.
Ни повернуться, ни ноги вытянуть, ни вздохнуть, ни… ничего другого ни сделать.
Да вот ещё многочисленные гадкие яркие наклейки отвлекали внимание, на и так расстроенную человеческую психику сильно действовали, на глаза давили, на печень, на селезёнку, на сознание…
А ещё… а ещё под нажимом громоздкой поклажи этих нахальных молодых людей дорожная сумка Геннадия Витальевича переместилась ещё дальше, почти вплотную к борту самолёта.
Он попытался было сделать этим наглецам беспардонным замечание и укорить, что, мол, они себе позволяют, почему ведут себя так кощунственно, аморально и очень бестактно, но в это время сюда шустро, как лань лесная, как козочка, как белочка, как сорока-белобока… подскочила юркая вездесущая стюардесса и быстренько старательно расправила плотную тяжёлую шторку, отделяющую салон богатого бизнес-класса от низшего (нищего) экономического.
Штора разделила салон самолёта на две неравные части. На меньшую: всего два ряда по четыре широких кожаных кресла в каждом. Итого: всего восемь пассажиров, но очень и очень уважаемых. И на большую: штук двадцать или тридцать рядов по шесть узких неудобных и тесных кресел, обитых какой-то невзрачной искусственной материей. На этих креслах, если их можно так назвать, сидеть было весьма неудобно и неловко. Да! Весьма и весьма! Не то что неудобно и неловко, а несподручно и неуклюже. Вот как! Да ещё расстояния между рядами были самыми минимальными, люди еле протискивались, как в ушко игольное, хоть мылом мажься, хоть маслом натирайся. И тем не менее на них, на этих неказистых стульчаках с высокими спинками находилось сотни полторы… или две… вообще неуважаемых пассажиров. Таковы порядки… с некоторых времён…
Да-с… как-то не по-человечески это. Изменой попахивает. Предательством…
Разделение общества происходит. На классы… На сословия… На ранги…
Людей делят по толщине кошелька. Одних уважают, других нет.
