Хемингуэй презрительно высмеял слова типа «священный», «славный», «жертва», почувствовав всю их фальшь, писал о людях, которые, не веря ни во что, «во весь голос разглагольствуют о вере в „жизнь“, в „сущность бытия“, в бога, в прогресс, в человечество, не стесняясь пускать в ход все запретные словеса, все истрепанные ярлыки, все земное краснобайство предателей».
Уайлдер к тем же самым словам относился с высокой серьезностью. С первых своих шагов в литературе он начал последовательно возвращать выхолощенным понятиям их истинное содержание, взяв на себя учительскую, откровенно морализаторскую роль. Он всегда верил, что есть правда, превышающая то, что происходит с людьми сейчас. Потому и тревожил великие тени – в них виделось средоточие благородства, красоты, о которых нужно напоминать нынешнему поколению. Герой романа «День Восьмой» (1967) – философ-любитель доктор Гиллиз – человек хороший, но несколько циничный, он скорее актерствует, но автор относится к его словам с безусловным доверием: «Природа не ведает сна. Жизнь никогда не останавливается. Сотворение мира не закончено. Библия учит нас, что в День Шестой бог сотворил человека и потом дал себе отдых, но каждый из шести дней длился миллионы лет… Человек – не завершение, а начало. Мы живем в начале второй недели творения. Мы – дети Дня Восьмого… В только что наступившем столетии (разговор происходил в ночь на 1 января 1900 года. – Н.А.) нам предстоит стать свидетелями новой фазы развития человечества. Появится Человек Дня Восьмого».
Сочинения Уайлдера принадлежат к разным жанрам – он писал пьесы, романы нравов («Теофил Норт»), имитировал исторические хроники («Мартовские иды»), но, по сути дела, все его творчество – одна нескончаемая притча о непобедимости человека и добра, в нем заложенного. Притча, правда, особенная – в ней необыкновенно важную роль играет сам автор, постоянно напоминающий о своем присутствии, не оставляющий даже иллюзии самодвижения действия. Оно не происходит – излагается, направляется твердой авторской рукой (исключение составляют «Мартовские иды»; что же касается «Теофила Норта», то герой его настолько, как подчеркивалось ранее, полно воплощает заветные идеалы самого автора, что в прямом вмешательстве последнего нет нужды). «Мы еще увидим», «как нам станет ясно», «кое-кто из моих читателей уже догадался» – такие оговорки встречаются часто, напоминая, что повествователь здесь, рядом. Но это и не обязательно: настолько огромно влияние стихии авторской речи, даже и не прямой. На глазах читателя разворачивается исследование коренных вопросов человечности, и писатель должен вести его сам, ибо на суждения героя могут повлиять преходящие обстоятельства, черты биографии, склад характера и т. д.
И даже в драматургии, где автор лишен права голоса, Уайлдер заявляет о своем присутствии – пишет предисловие к сборнику «Три пьесы», где разъясняет смысл и название каждой.
У драмы идей свои эстетические правила.
Разве помним мы, как выглядит дядя Пио, один из персонажей «Моста», разве подвержен он случайным переменам настроения, которые выдали бы в нем индивидуальную особенность, живость характера? Нет – нам явлена страсть, заключенная в хрупкую человеческую оболочку: безраздельное служение Искусству. В маленькой голенастой девчонке, кафешантанной певичке по имени Перикола, угадал он божественный дар, выкупил ее, и с этого момента его жизнь обрела смысл: появилась надежда воплотить Замысел, Идею. «Дядя Пио и Камила Перикола изводили себя, пытаясь установить в Перу нормы какого-то Небесного Театра, куда раньше них ушел Кальдерон». И когда творческий дар в Периколе иссяк, когда вдохновение уступило место накопленной исполнительской технике – пресыщенная и самовлюбленная публика вполне ею удовлетворялась, – дядя Пио добился того, чтобы она отдала ему сына: может быть, маленький Хаиме с его необыкновенной красотой и «поразительно терпеливым выражением лица» осуществит то, что не удалось матери.
