И тихо мерцает свеча.
На диване лежит утомленное грузное тело
И отброшена в угол пустая бутыль первача.
XXX
И ее ворожба претворилась в неслыханном чуде,
Будто тут же глотнула живой чудотворной воды:
Вновь девичий румянец и рвут платье острые груди,
Словно дочь ее смотрит сквозь черный удушливый дым.
XXXI
Входит в горницу, отягощенная грузом неженским.
Руки действуют слаженно, словно не две, а одна.
Силою снова полны, без движений поспешных и резких,
Будто нет никого во всем мире —
лишь он и она.
XXXII
Сталью тонкой стянула колени ему и запястья,
Алюминия крест, где все писано наоборот,
Протолкнула ему в заскорузлые жирные пальцы
И свинцом залепила губастый трясущийся рот.
XXXIII
Как ужаленный, старый цыган со своей половины
Прибежал, слыша выстрел ружейный, а следом – второй.
Что он видит?
Жена или дочь рядом сыном,
Неживые.
Тогда он поник своей белоснежной главой.
XXXIV
До сих пор эта тайна жива и никем не раскрыта.
И судачат цыгане, собравшись на сход каждый год:
Милосерден Господь —
Он вернул старику его сына.
А жена или дочь – обе бабы.
Пусть плачется черт!
