Мой год с Сэлинджером - страница 9

– Насчет страховки надо выяснить.

Я чувствовала, что папа теряет терпение.

– Если они не оплачивают страховку, выходит, ты почти за бесплатно работаешь. Сколько ты отдаешь Селесте за квартиру?

Я судорожно сглотнула. Я переехала к Дону – неофициально, разумеется, – не успев заплатить Селесте даже за один месяц, хотя в ее шкафу осталось несколько моих платьев и одно хорошее пальто. Мои родители про Дона ничего не знали, не знали даже, что моего парня зовут Дон. Они полагали, что я без пяти минут замужем за своим бывшим бойфрендом из колледжа, чью красоту, доброту и ум они всецело одобряли. Когда родители звонили Селесте, меня никогда не оказывалось дома, но они списывали это на причуды современной молодежи, что вечно где-то пропадает.

– Триста пятьдесят, – сказала я, хотя мы с Селестой договаривались на триста семьдесят пять – ровно половину арендной платы.

По своему обыкновению, я согласилась на эти условия, толком не подумав, и только потом поняла, что это несправедливо. Платить половину аренды за квартиру, в которой не было ничего моего, где я не могла даже толком вытянуть ноги на диване, было неразумно. Я не смогла бы долго прожить в квартире, где не было ни малейшей возможности уединиться. Селесте, напротив, нравилось столь близкое соседство – подобно Хью, она казалась очень одинокой. Она вечно оставалась один на один со своими тревогами, а кроме того, была одинокой в буквальном смысле, физическом, – ее единственным спутником жизни был старый ожиревший кот с парализованными задними лапами, таскавшийся по квартире, как некое мифологическое существо: верх пушистый, грива, как у льва, а зад и задние лапы выбриты налысо, так как бедняга не мог себя вылизывать. Однажды вечером я приехала к Селесте после встречи с подругой в центре Манхэттена и обнаружила ее в кровати во фланелевой ночнушке в цветочек; она смотрела повтор некогда популярного ситкома, гладила своего странного кота и плакала.

– Что с тобой? – прошептала я, присев на край кровати осторожно, как будто она была инвалидом. – Селеста, что не так?

– Не знаю, – ответила подруга. Ее круглое веснушчатое лицо – что называется, кровь с молоком, – от слез покраснело и опухло.

– Что ты сегодня делала? Дома сидела? Что-то случилось?

Селеста покачала головой:

– Пришла домой с работы. Сварила спагетти…

Я кивнула.

– И подумала: сварю-ка всю пачку сразу и буду есть их и завтра, и послезавтра. – Одинокая слеза скатилась по пухлой щеке Селесты. – Я поела немного, потом положила добавку, еще добавку… – Она печально посмотрела на меня. – И не успела оглянуться, как съела все. Полкило макарон. Я одна умяла полкило спагетти.

За год после окончания школы мы обе прибавили в весе, но я знала, что не это подругу тревожило, не полкило макарон, которые грозили превратиться в полкило на весах. Ее пугало стечение обстоятельств, из-за которого она не побоялась съесть целую кастрюлю макарон: независимость и безусловная свобода ее жизни, в которой никто – ни мать, ни сестра, ни соседка по комнате, ни профессор, ни приятель – не следил за ее привычками и поведением, никто не спрашивал: «Может, хватит уже?», – не предлагал поделить ужин пополам, перекусить вместе, не интересовался даже, что она ела на ужин. Селеста просыпалась, шла на работу и возвращалась домой – одна!