Мой любимый sputnik - страница 7

По словам отца, имя «Сумирэ»[7] выбрала ее покойная мать. Она обожала песню Моцарта «Фиалка» и давным-давно решила, что если у нее родится дочь, она обязательно назовет ее «Сумирэ». В гостиной на полке стояли «Песни Моцарта» – наверняка мама слушала именно эту пластинку, – и в детстве Сумирэ брала в руки тяжелый долгоиграющий диск, аккуратно ставила его на проигрыватель и по многу раз подряд слушала «Фиалку». Элизабет Шварцкопф – вокал, Вальтер Гизекинг – партия фортепиано. Слов она не понимала, но, слушая изящную мелодию, была уверена, что в песне поется о красоте фиалок, растущих в поле. Она представляла себе такую картину и очень любила этот образ.

Какой же шок испытала Сумирэ, когда обнаружила в школьной библиотеке японский перевод слов этой песни… Оказалось, поется в ней об одинокой фиалке девственной красоты, которая спокойно росла себе в поле, пока трагически не погибла под башмаком какой-то беззаботной дочери пастуха. Причем девчонка даже не заметила, что раздавила цветок. Это было стихотворение Гёте, но в нем не было ничего утешительного или хотя бы поучительного.

– Почему же маме понадобилось выбрать для моего имени название этой чудовищной песни? – надулась Сумирэ. Мюу расправила кончики салфетки у себя на коленях и, улыбнувшись, посмотрела на девушку. Глаза Мюу были удивительно глубокого цвета. Намешано множество оттенков, но ни единой тени, ни облачка.

– А как вы думаете, мелодия этой песни прекрасна?

– Да, пожалуй. Мелодия, сама по себе – да.

– Знаете, для меня, если музыка прекрасна – этого достаточно. И потом, кто сказал, что все, чем мы довольствуемся в этом мире, должно быть исключительно красивым и безупречным? Ваша мама могла и не думать о каких-то словах – ей нравилась музыка. Но если вы так и будете сидеть и хмуриться, наверняка заработаете себе ранние морщины.

Сумирэ как-то справилась со своей недовольной гримасой.

– Возможно, вы и правы. Но меня это так угнетает, вы себе не представляете. Ведь имя – единственное, что осталось мне от мамы. Ну конечно, есть еще и я сама, но сейчас речь не об этом.

– Послушайте, «Сумирэ» – прекрасное имя. Мне очень нравится, – произнесла Мюу и чуть наклонила голову набок, словно предлагая взглянуть на вещи под несколько иным углом. – Кстати, ваш отец тоже здесь?

Сумирэ оглянулась и нашла глазами отца. Хотя они праздновали в огромном зале, сделать это оказалось нетрудно – отец был довольно высокого роста. Он сидел через два стола от Сумирэ, повернувшись в профиль, и о чем-то говорил со своим собеседником – невысоким пожилым мужчиной в morning coat[8], судя по виду, человеком открытым и прямым. На губах отца играла улыбка – теплая, обезоруживающая настолько, что, казалось, способна растопить даже новехонький айсберг. Свет люстры мягко подчеркивал благородные очертания отцовского носа, вызывая в памяти силуэты эпохи рококо. Даже Сумирэ, привыкшая созерцать этот нос постоянно, не могла вновь не поразиться его красоте. Ее отец абсолютно гармонично вписывался в это формальное сборище. Само его присутствие придавало атмосфере этого места блеск и великолепие. Словно букет свежих цветов в большой вазе или ослепительно черный «стретч-лимузин».

Увидев отца Сумирэ, Мюу на миг потеряла дар речи. Сумирэ услышала, как из ее груди вырвался легкий вздох. Когда тихим утром подкрадываешься к бархатной портьере, резко ее отдергиваешь и солнечным лучом будишь кого-то, очень для тебя важного, – вот как прозвучал этот вздох. «Наверно, стоило бы прихватить с собой театральный бинокль», – подумала Сумирэ. Впрочем, она уже давно привыкла к тому, что внешность отца драматическим образом действует на людей, в особенности – на женщин среднего возраста. А что вообще такое – эта «красота», в чем ее ценность? – всегда удивлялась Сумирэ. Однако никто не мог толком ответить на этот вопрос. Ясно одно: есть в красоте нечто такое, что действует на людей.