Жесткий хлопок по внутренней стороне бедра, и я перестаю пытаться содрать с глаз эту чертову повязку.
Он как будто каменный! Ни жалости, ни сочувствия, вообще никаких эмоций в нем нет! Мои руки теперь свободны и я чувствую, как он снимает с них наручники и касается ладонью моих запястий. Так нежно, на контрасте с тем, что он мне говорит, но длится это недолго, потому как дальше я ощущаю давление в руке. Больно, словно… словно он затянул жгут!
— Что вы делаете?! Не надо!
— Тихо. Еще раз дернешься — я вскрою тебе вену.
Сцепляю зубы, чувствую иглу. То ли он что-то колет мне, то ли наоборот… он берет мою кровь! Вампир гребаный, он делает это прямо сейчас.
— Больно. А-ай, мне больно!
— Ты понятия не имеешь, что такое боль.
Что-то щелкает, и я сразу чувствую облегчение. Он снял жгут, рука перестала неметь, и наконец-то, этот псих вытащил из меня иглу.
— Прижми.
Сгибает мою руку в локте, и я слышу как поднимается, после чего выключается свет, и только тогда я с остервенением сдираю повязку, вглядываясь в темноту.
— Я ничего плохого не сделала! Мне надо домой. Меня мама ждет.
— Можешь забыть о своей прошлой жизни. Ты никогда в нее больше не вернешься.
— Нет! Я не верю, не верю!
— Теперь ты моя, и правило у нас только одно: ты мне подчиняешься и уважаешь, либо я тебя наказываю.
— Что вам от меня надо? Зачем я вам? Я всего лишь студентка. У меня ничего нет, кроме бабушкиной квартиры.
— Ты больше не студентка. Ты товар, и будешь меня слушаться, а я буду тебя учить.
Наконец, мои глаза привыкли к темноте, и я вижу высокую тень у дверей. Он стоит полубоком ко мне. В капюшоне.
— Чему учить? Чему?!
— Как быть рабыней. Я тебя вышколю или…
— Или что?
— Или сломаю.
Услышанное окатом ледяной воды проносится по венам, этого не может быть, не так, не со мной точно.
— Я не ваш товар! Я не ваша рабыня!
— Скоро ты будешь думать и говорить иначе.
Он нажал на ручку двери, а мне стало страшно, что я снова останусь одна в этой темноте.
— Стойте! Пожалуйста, скажите, как вас зовут?
— Для тебя я хозяин. Или господин. Я даю тебе право выбора, как ты можешь меня называть.
Пробасил своим низким голосом и вышел за дверь. Я услышала, как щелкнул замок. Мой похититель закрыл меня на ключ, я снова оказалась одна голая в этой кромешной тьме.
Я не помню себя до десяти лет. Так, только обрывками мелькает церковь. Мать часто туда ходила, и все, что я о ней помню — размытый нечеткий образ.
Я не знаю своего происхождения и места, где родился. Вероятно, это было слишком неважным и быстро стерлось из памяти, сменившись нечто иным.
Мое самое раннее детское воспоминание — это кровь, грязь и тухлый отвратный запах, от которого хотелось содрать с себя хожу и провариться в спирту.
Мне было десять, когда меня поймали на улице и затолкали в фургон, ударили с размаху по лицу и вкололи какую-то дрянь, после которой меня вырубило на несколько часов. Или дней, потому что когда я пришел в себя в фургоне, там уже были другие дети. Много. Много детей.
Было похоже, что мы пересекали границу, потому что совсем скоро я впервые услышал другой язык, много разных языков.
Иврит, турецкий, русский и арабский. Тогда я не понимал ни одного из этих языков, но на них говорили другие дети, которых мы подбирали по пути. Маленькие, от четырех до двенадцати лет. Мальчики и девочки с разным цветом волос и глаз. Большинство из них спало, но некоторые просыпались и начинали скулить, ходили под себя или их просто тошнило от страха.
