Она не боялась вечности и бесконечности. Она говорила о них так просто и ясно, как домохозяйки говорят о борще и белье.
Детей у нее не было, мужа и домашнего уюта. У неё был дедушка и разговоры на двоих, о родном, о том Великом, чему посвящены жизни нескольких поколений их семьи.
Она называла себя: «Я огрызок великой династии. Деды и прадеды – все знаменитые ученые. А я… так, в телескоп гляжу. Астроном средней паршивости, малой вшивости».
После, через годы, я узнаю, что Тулуз-Лотрек тоже называл себя огрызком. Горькая цитата.
И всё, что осталось от родных, – золоченые корешки на толстых книгах. Имена и регалии – ничего больше, только пожелтевшие страницы, карты, атласы, понятные только узкому кругу посвященных.
Мне казалось, что это какая-то секта. Все эти астрономы. Секта, не иначе. Орден монашествующих.
Ее дедушка приходил в обсерваторию, садился в любимое кресло. И вглядывался в космическую темноту. Он здоровался как со старыми знакомыми с Луной и созвездиями, планетами и туманностями. Никто кроме него не смел прикасаться к этому телескопу.
Однажды я все-таки рискнула, пока никого не было рядом, влезла в кресло и присмотрелась в драгоценное стекло. И что же я увидела?
На стекле были НАРИСОВАНЫ все эти планеты и космические сокровища.
За спиной послышались шаги, я не успела выскочить из кресла, как тонкие, знакомые, горячие пальцы той самой внучки схватили меня за плечи.
– Никому не говори! Если посмеешь, я… – тихо сказала она, оборвав фразу от бессилия.
Я кивнула в ужасе, ее синие глаза наполнились слезами.
– Зачем же вы испортили телескоп? Зачем вы так?
– Он уже совсем старенький, и глаза у него слабенькие. Сам он уже ничего не увидит. А если так, то, конечно же, ему будет виднее. Ему нужно видеть звезды, иначе не сможет жить. Понимаешь, ему это как дыхание для жизни.
Огрызок великой династии. Стершееся имя среди золотых корешков. Молчание в пустой кухне, даже кота у нее нет, не может завести, аллергия. Смешно, да?
Из родных в живых только дедушка. Но сколько ему осталось? Он уже и ходит-то с трудом.
И тонкими, аккуратными стежками она рисует этот космос. Чтобы он видел. И он не догадывается. И не догадается.
И все затихают при его появлении. Слушают, не дыша, его фразы.
А он говорит и боится, что однажды они – молодые волки – скажут один другому: «А старик-то сегодня совсем плох, уже маразм».
Он боялся, что их молчание и учтивость – это просто вежливость и согласие, так люди обращаются с психически больными, выжившими из ума стариками вроде него.
А она всё рисует для него. Ей легко, она ведь знает этот космос с детства. С колыбели. Еще не прикоснувшись губами к материнской груди, она уже знала. На генетическом уровне, подкорка уже заполнена. Ведь не напрасно несколько поколений ее семьи потратили себя в служении Бесконечному.
Нелюбимая женщина любимого человека.
Даже поцелуя в ее жизни не было, только долгие взгляды, туда, куда вход ей запрещен. Он женат, он чувствует к ней только уважение и симпатию. Она ему интересна, как бывает интересна книга, точнее справочник, энциклопедия.
Он задавал ей вопросы, слушал ее рассуждения, приглашал к себе в гости, на семейный ужин, где жена-красавица, горячо любимая, и дети – крепкие здоровяки, румяные как булочки.
Он называл это дружбой. А она задыхалась и вешалась от этой дружбы. И глаза прятала, отводила в сторону. Он гордился этим знакомством и приближенностью к знаменитой семье. Пользовался этим, делал научную карьеру, имя себе.
