Моя любовь и другие животные Индии - страница 27

В главном храме звучат победно-трубные звуки раковин. Большие белые морские раковины используются во время богослужения.

В кварталах с открытыми сточными канавами дурной запах. Вдоль улиц течет черная гнилая вода. Мужчины непринужденно мочились, а дети испражнялись в канавы на каждом углу. Вечером налетают тучи мошкары, приходится жечь в помещении коровий навоз. В кустах бегали ящерицы, шипя и клокоча друг на друга.

Городской рынок целиком поместился под кроной невообразимо огромного древа. Баньян – особое дерево, его ветви дают многочисленные воздушные корни. Оно как волшебный храм с многочисленными колоннами. Если ему позволить укорениться, то, врастая в землю, оно образует новые стволы, но у дорог и на рынках их обрубают, иначе там, где было одно дерево, лет через пятьдесят вырастет непроходимая роща. Между лавками зеленщиков с огурцами и помидорами, телегами с грудой листьев шпината, кинзы и с пучками дикого гороха извиваются воздушные корни, свисающие с гигантских ветвей баньяна.

Зеленые манго режут и маринуют в трехлитровых банках, как у нас огурцы. Подают в тарелке из листьев с зубочисткой вместо вилки. Полутемный амбар – лавка растительного масла. Продавщица с ребенком на руках берет лоснящуюся бутылку с кокосовым маслом и, улыбаясь, вытирает ее о свои черные блестящие волосы.

На земле – алтарь в гирляндах желтых ноготков. «Томаты семь рупий, мадам, охапка кинзы – пять!» – выкрикивает зеленщик. Я протискиваюсь мимо разложенных на земле пирамид арбузов, мне протягивают виноград, рядом ярко-красная морковь по полметра, белый редис, горы цветных специй. Тяжелый дух испорченных продуктов, кожура бананов, на земле в гнилье копаются худые свиньи с щетиной на загривке.

– Ситец набивной, можете пощупать! – манит в лавку зазывала.

Покупатели, разморенные жарой, склоняются над особенно привлекательными материями. Жарко блистают украшения, останавливая женщин, молодых и старых. Начищенные медные блюда и кувшины кажутся раскаленными. Сладкие красные, желтые и зеленые воды в толстых стеклянных бутылках не приносят облегчения, сколько ни пей. В рядах, где варят и жарят, облака пара и чада. Слышится лязг ножей, стук черных сковород и чашек с дымящейся пищей. Толпится народ, оглушаемый криком продавцов, предлагающих горячие, острые и сладкие блюда. Надо вовремя вернуться в ашрам, а то я, наверное, так и бродила бы в потоке торговцев всякой снедью, пока моя тень не растворилась бы в сумерках.

И неукротимая Ганга стремительно несет прозрачные воды на широкий простор. Еле-еле видны на другом берегу, будто игрушечные, метелки кокосовых пальм. По длинному мосту идти полчаса. По берегам – сочно-зеленые рисовые поля. Будто только что умытый, нежно-изумрудный цвет молодых побегов. Лоснящиеся, черные, огромные, как бегемоты, буйволицы идут на водопой и купаться. Они тяжело перебирают копытами, запрокинув головы и уложив изогнутые гигантские рога на натруженную широкую спину. Вечером я пью вкусное буйволиное молоко в столовой монастыря.

Монахи и паломники заходят в воды Ганги и троекратно совершают священное омовение, проговаривая подобающие мантры на санскрите. Рядом в воду заходят местные крестьянки в ярких дешевых сари. Индусы, согласно древним правилам, совершают омовения ежедневно. Мужчины ходят в дхоти, часто завязывая приподнятые полы несшитых полотнищ узлом, для удобства ходьбы и работы. Они худые и невысокие. Низкокастовые люди не подвержены акселерации. Никогда не унывающие крестьяне с торчащими вперед зубами (из‐за пародонтоза) всегда деятельны. Женщины и старухи весело здороваются, складывая ладони в жесте приветствия, и говорят: «