Ромка поскорее вышел в больничный двор, обогнул здание, прикидывая по памяти, куда выходит окно двадцать третьей палаты. Примерно сообразил, но сомневался то ли оно второе от края, то ли третье. Минуты две изучал, задрав голову, как вдруг в одном из них показалась она. Оля Зарубина. Это вышло так неожиданно, что Ромка не успел ни смутиться, ни отвести взгляд. А, может, и не захотел. Так он и стоял, неотрывно на нее глядя, потеряв счет времени.
Оля тоже замерла у окна и тоже смотрела на него. И хотя оба молчали, но Ромке казалось, что они общаются. Говорят друг другу самое важное. Потому что взглядом только о важном и нужно говорить. Наверное, именно в тот момент он и осознал до конца: это любовь. Не влечение, не влюбленность, не страсть, не интерес. Потому что любовь больше, чем всё вместе взятое. Она даже больше, чем жизнь. Ведь жизнь кончается, а его любовь – навсегда. Так ему тогда казалось.
Это что-то такое огромное, как космос, даже удивительно, как всё это помещается в нём, в Ромке, и не разрывает его изнутри.
Она знает, что я ее люблю, понял Ромка, глядя на тоненькую фигурку в окне, и она…
Тут, видимо, в палату кто-то вошёл, может, врач или медсестра. Потому что Оля обернулась назад, потом снова посмотрела вниз, на Ромку. И вдруг робко и быстро махнула ему рукой и ушла.
Ромка возвращался домой, ошалевший от счастья. Сердце не стучало – оно отбивало радостный марш.
Умом он, конечно, понимал, что его эйфория, возможно, напрасна. Ну, стояла Оля у окна долго – что с того? Может, ей в больнице скучно. А то, что махнула ему рукой – так это вообще, может, просто из вежливости. В благодарность за то, что он её спас. Но доводы рассудка звучали впустую. Потому что откуда-то взялось чувство, почти уверенность, что они не просто смотрели друг на друга, а признавались в любви…
На следующий день Ромка снова пришёл. Около получаса бродил под окнами. Мог бы подняться в палату, как все нормальные люди, но он и сам не находил объяснения, что его сдерживало.
Наконец выглянула Оля. В этот раз всего с минуту они смотрели друг на друга, а потом ушла. Зато вместо нее в окне появились еще две девчачьи головы. Ее соседки по палате. Они хихикали, подавали ему какие-то знаки. Ромка отвернулся. Но не уходил, ждал, хотя и сам не знал, чего.
А потом выбежала она, в коротеньком халатике и тапочках, нежная и какая-то домашняя. Торопливо пересекла больничный двор, но метрах в пяти от Ромки замедлила шаг. Словно замешкалась: подходить или вернуться обратно. А потом и вовсе остановилась. Тогда Ромка двинулся ей навстречу.
– Привет, – улыбнулась Оля, превозмогая застенчивость.
– Привет, – ответил Ромка, деревенея. Голос прозвучал глухо и хрипло, будто он песка наелся.
– Мне сказали, что это ты меня спас. Я этого, правда, не помню. Помню только, как вдруг стала тонуть. И задыхаться. А затем уже на берегу, кругом люди… ну и в скорой… А потом мне сказали, что меня спас Роман… Стрелецкий.
Она произнесла его имя и фамилию как-то по-особенному: тише, мягче. И снова чуть смущенно улыбнулась, глядя прямо на него. Отчего у Ромки поплыло перед глазами. Он и сам сейчас тонул в её глазах. И задыхался.
– Спасибо тебе. А ты сюда приходишь… приходил к кому-то?
– К тебе.
– Спасибо… – промолвила она. – А почему не поднимаешься в палату? А пойдем вон там посидим? Или ты торопишься куда-то?
– Пойдем.
