Моя первая жизнь, или Все имена и фамилии изменены - страница 12

Когда же я опять посмотрел за окно, то увидел знакомый тёмно синий плащ и голубую вязаную шапочку. Да, это была моя мама. Я приподнялся, взмахнул рукой, и она меня заметила. На её глазах, хоть она и улыбалась, появились слёзы. У самого меня пересохло в горле, и какой- то лишний комок образовался там, мешая глотать. Я украдкой, чтобы не заметили, стёр накатившую слезу. Пашкина мать подошла к моей. На призывном пункте они познакомились друг с другом и сейчас остались довольны, что мы с ним по-прежнему вместе. Тут поезд тронулся, мать и другие провожающие пошли рядом с вагоном. Теперь все плакали открыто, и сам я опять с трудом подавил слёзы. Электричка быстро набирала скорость, скоро мама скрылась из глаз, но у меня мысленно всё виднелось её заплаканное лицо. За окном теперь мелькали знакомые дома, пролетали мимо церкви моего старого города. А я тогда подумал, что вот теперь я уже взрослый, детство прошло, и от этого то – очень грустно.

****

Я очнулся от своих мыслей. Что же делать – теперь у меня вот такая жизнь. Паша, похоже, тоже, куда то мысленно улетел, смотрит вдаль куда то за окном. Он крупный мужик, почти толстый. Очень тяжело ему с «физо». Бег, подтягивание для него беда. Он всё хочет проситься в другую роту перевестись, где поменьше требования. Наша – то рота – отличная! Значит и все в ней должны быть отличниками. А это на самом деле трудно.

–В первой роте меньше гоняют и по «физо», и вообще меньше ко всему придираются, – говорит Краснов, увидев, что я на него смотрю. – Я с Саней Алексеевым из нашего технаря говорил в курилке вчера, понял – никакого сравнения нет с нашей долбанной отличной ротой.

– Осталось ещё почти четыре месяца до конца учебки, потом разъедемся по разным заставам. Там, говорят, как в семье живёшь, все друг за друга. Будем только вспоминать этот ужас. Потерпи.

– Нет. Я буду рапорт писать, чтобы перевестись в первую роту. Я на комиссии у врача узнал всё. Пишешь командиру взвода, отдаёшь через своего сержанта. Должны перевести. – Не унимается Паша. – А одно место рвать на «отличника», чтобы лишнюю лычку получить? Да на хрен мне это. Очень хорошо, если буду после школы младшим сержантом. Вообще говорят – чистые погоны, чистая совесть.

–Меня бег тоже совсем достал, сапоги очень велики. Вчера мне из дома стельки войлочные прислали. Вставил, вроде стало можно жить, не знаю надолго или нет хватит. И рука болит очень в локте. Я тебе рассказывал – это я с турника сорвался на своих проводах в армию, – говорю я, а сам несколько раз согнул руку в локте и чувствую, что меньше стала она болеть. Не соврал врач еврей. Хороший врач! – Нет, я потерплю уж, немного осталось.

–А я рапорт подам, тем более, что всё равно скоро все разъедемся, – бубнит курсант Краснов.

У него немного дёргается щека, это с рождения у него. Мне он кажется похожим на белого медведя. Белого потому, что волосы у нас поотросли, и теперь мы их сами друг другу стрижём ручной машинкой или просто ножницами под расчёску. И стало видно, что Паша белобрысый – с почти белыми бровями. А медведь потому, что гимнастёрка у него как- то мешком сидит. Не успеет он заправиться, как она опять у него вся расправляется. Что – то с размером не так. Да у нас у всех форма как- то вся висит. А сержанты свою ушивают по фигуре, эх, ничего, доживу и я до этого дня…

– Да! Время совсем не двигается. День быстро пролетает, а неделя долго идёт. До конца учебки не дождёшься, – отвечаю я, глядя за окно на плац. На плацу кого- то муштруют строевой. РАЗ, ДВА, РАЗ, ДВА… Нога достает до погона впереди идущего, РАЗ, ДВА. Я не слышу, но понимаю уже, что там творится.