Моя жизнь. Лирические мемуары - страница 11

Я благодарен отцу, благодарен матери, и, конечно же, вдвойне благодарен – их отцам и матерям, за хорошую наследственность. Спустя годы, уже имея солидный опыт практикующего врача, я окончательно убедился, что здоровье человека лишь на долю процента зависит от усилий эскулапа, и почти на девяносто – от хорошей наследственности. Но человек слаб, его гложет хотение: «всего – и сейчас!». И, пускаясь во все тяжкие – в молодости или в среднем возрасте – то самое хотение «всего и сейчас», даже при добротных генах, часто приводит нас к ранней смерти, или (что гораздо предосудительней) – к сумасшедшему дому.

Что ж, как говорится, естественный отбор никто не отменял.

И хотя каждый страждущий знает, что утраченное здоровье… вернуть нельзя, тот же страждущий, подойдя к точке невозврата, тешит себя надеждой, что именно ему это будет под силу.

Конечно, здоровье моих родителей не было, и не могло быть идеальным. Их детские лета пришлись на годы «классовых междоусобиц», на годы хаоса и разрухи, на годы повальной бескормицы и разгула эпидемий. Выжить в таких условиях, а тем паче – добраться до совершеннолетия, в те, непростые для детства времена, удавалось немногим. Моим родителям удалось; удалось выжить в детстве, удалось войти в зрелость практически здоровыми людьми; и – без признаков неполноценности – дожить до преклонных лет.

Везение? Жребий? Улыбка судьбы?.. Склоняюсь к мысли, что дело всё же не в фатуме, а в добротности иммунного стержня, в той вещи, которую (с открытием генома), – принято называть хорошей наследственностью. Безусловно, кое-какие поломки не могли не закрасться в хрупкий механизм здоровья моих родителей, и часть этих поломок наверняка передалась и мне, и моей сестре – Татьяне, сестре, которой привелось родиться, пусть и не во всём благополучные, – но всё же в мирные пятидесятые годы.

Мне к тому времени было уже двенадцать…

Возможно, хорошие гены и здоровая наследственность позволили и мне, карапузу, выжить в оккупированном городе, – без охранного полиса, без прививок и лекарств, без нормального питания, без всего того, что обязано дать, и даёт ребёнку государство, в возрасте – от нуля до семи лет.

Но шла война…

Моя мать – Софья, по батюшке – Гавриловна, в молодости была миловидной, ладно скроенной девушкой (я сужу об её «чарах» по чудом сохранившимся довоенным фотографиям); хотя, надо заметить, – к семейным альбомам и родословным архивам в семье относились без особого пиетета.

Каким был образовательный ценз моей матери – не знаю, ибо никогда не видел и не читал её аттестационных бумаг. Мать родила меня, когда ей было чуть за девятнадцать, и до моего рождения, мне думается, успела чему-то поучиться.

В те годы обязательной была школа первой ступени, где, следуя декрету: «о сплошной ликвидации неграмотности», обучали простейшим навыкам чтения, письма, и правилам счёта, а, вернее, знакомили с понятием числа и его количественной характеристикой. В большом почёте было самообразование, и некоторые партийные и хозяйственные работники, окончив ту самую четырёхлетнюю начальную школу, благодаря упорству и природной хватке, оказывались у государственного руля, и, надо признать, вертели вверенный «большой» руль – мудро. Припоминаются и имена двух-трёх литераторов тех лет, чей образовательный ценз составляли те же четыре класса школы первой ступени, но, судя по оставленному наследию, столь скудный «академический» ценз не помешал – им, ниоткуда взявшимся самородкам – прочно обосноваться на пьедестале интеллектуальных гигантов своего времени.