И не столь важно за что: кто-то что-то не то сделал, или не то сказал (или не так), не ту оценку получил в школе или не с тем дружит, или не счел нужным убрать за собой посуду. Или просто ничего не хочет, и томится целыми днями, а ведь это ужасно раздражает.
Насколько мне довелось понять, редко кто из людей разводится по какой-то конкретной причине: супружеская неверность, зависимости, насилие любого рода. Спросите у разведенных: почему вы расстались? Девять из десяти ответят, что сами не поняли, как так случилось, а любовь и радость вдруг прошли. Не одномоментно: началось все с чепухи, о которой уже и не вспомнить, и не придать значения. Но значение имеет все то, что было сказано или сделано (а часто – не сделано) после. И принесло много боли, в десятки раз больше, чем чепуха, послужившая отправной точкой.
Слово за слово – и любовь ушла.
Слово за слово – и ты рыдаешь, запершись в ванной, пока мама стучится в дверь, запутавшаяся, сама толком не понимая, для чего: помириться и забыть или дать втыку, чтобы неповадно было.
Слово за слово – и кажется, что тебя никто не любит, даже мама.
Я не помню, что тогда произошло, потому что по большому счету это была чепуха. Но как и во многих браках, что распадаются, для меня эта чепуха оказалась отправной точкой в моей ссоре с самой жизнью.
Я рыдала и корила себя за слабость. Сердце сейчас будто выпрыгнет, разорвет грудную клетку; я смотрю на свои ладони, пытаясь убедить саму себя, что это всего лишь выдумка моя, и мне ни капельки не больно от услышанного, и совсем не стыдно от высказанного, потому что ничего не было услышано и сказано: ведь я – это не я вовсе.
Но не помогает, и вдруг я думаю вот о чем.
Мне четырнадцать лет, и у меня есть мама и папа.
Мои мама и папа – люди непростые, как и все, но однозначно хорошие. Мои мама и папа хотят для меня хорошей жизни, хотят, чтобы я выросла хорошим человеком. У меня есть еда и своя комната, хорошая одежда и частные уроки английского.
Мне всего четырнадцать, и на мою долю еще ничего не успело выпасть такого, с чем завязывается борьба за жизнь и счастье; никаких тебе испытаний, никаких тебе тягот.
Но мне все равно почему-то нестерпимо больно, настолько, что я не знаю, как мне выйти сейчас из ванной, смотреть маме в глаза, смотреть на свое изуродованное истерикой лицо.
А ведь часом раньше случилась просто чепуха.
И я продолжаю думать: мне всего четырнадцать лет, а уже столько боли и стыда из-за ерунды. И сколько мне отмерено еще той жизни? И сколько в этой долгой жизни будет такого (а оно обязательно будет), что чепухой назвать будет никак нельзя, и с чем я точно не смогу справиться, потому что не справляюсь сейчас даже с этим.
8.
В конце ноября почти все вечера такие – темные, даже если не очень поздние; зябкие, кажется, неотделимые от дней, таких же мрачных и гулких. Так всегда в это время, в любой суетливый будничный вечер, – люди спешат, уставшие ото дня, сбивают друг друга с ног, толкутся в общественном транспорте, борются за место поближе к кассе в супермаркете, бегут домой с одной только мыслью: поскорее скинуть с плеч пальто и куртки, покрывшиеся изморосью и городской пылью.
Все это порой кажется очень пустым и бессмысленным, особенно если тебе пятнадцать лет.
За таким вечером по своему обыкновению наступает ночь, следом утро превращается в день. А дни в ноябре обычно такие, будто на шар земли накинули плотную серую тряпку.
