И под этой плотной серой тряпкой, особенно когда тебе пятнадцать лет, почти все приобретает уродливые формы: свобода становится одиночеством, приятная праздность – отвратительной леностью, забота – душащим покровительством.
Одним таким ноябрьским утром, это было без малого восемнадцать лет назад, я проснулась поздно. Встала с кровати – того позднее, потому что не было уже сил лежать.
Дома тихо, одиноко, серо.
В такие дни хочется включить свет с самого утра, но когда включаешь, понимаешь, что лучше не стало: сумрак поздней осени, приправленный бездушным светом лампы, давит еще сильнее.
Это научно доказанный факт: дети начинают учиться временной перспективе вещей не раньше семи-восьми лет, и только к выпускным классам приобретают этот навык и начинают задумываться о более менее отдаленном будущем.
То есть даже в старших классах школы не всегда может быть понятно, что перед тобой, на самом деле, наверняка какая-то жизнь. И ты не можешь знать наверняка, какой она будет.
То, чему нас, взрослых, сейчас учат и никак не могут научить: жить настоящим моментом и на нем концентрироваться, – может сыграть недобрую шутку, когда тебе пятнадцать.
Когда тебе пятнадцать, порой все, что у тебя есть – это тот самый момент в настоящем, но шутка в том, что в нем нет радости и легкости; нет веры и нет смысла.
Есть только серая тряпка сверху, стянуть которую не выходит, и вдруг ты думаешь: зачем бороться?
Надеяться, что как-нибудь само рассосется, умения нет: не пришло время, еще не научили.
И если так тяжело уже сейчас, когда ни тягот ни испытаний еще, но не дышится и не любится – ни себя, ни людей вокруг, ни жизнь, – то как же будет дальше?
Одним таким ноябрьским утром почти восемнадцать лет назад я встала поздно. Прошаркала до ванной в новый день, который снова накрыл меня своей удушливой серостью, и подумала: кажется, я совершенно не люблю и не умею жить.
9.
Несколько лет спустя, когда боль пережитого немного улеглась, я узнала вот что: через три недели после того дня в ноябре моя мама перестала спать в своей спальне. Точнее было бы сказать, она вообще перестала спать. Она перебралась на диван в гостиную, рядом с дверью моей комнаты. Тогда мама говорила, что папа так увлекся проветриванием, что к ночи температура в их спальне опускалась до шестнадцати градусов. В таком холоде – укрывайся не укрывайся – мама спать не могла.
Я тогда, конечно же, в эту историю поверила. Может быть даже, я вообще не обратила на нее никакого внимания: я настолько была увлечена собой и своими чувствами, что вокруг себя мало что замечала.
Я же через три недели после того дня вышла впервые на улицу погулять с собакой. За это время серая пелена с шара земли спала, ботинки стали скрипеть по снегу; небо стало выше и прозрачней, на душе стало не то чтобы веселее, но уж точно немного легче.
Пес тянет меня за собой, ему надо все время куда-то бежать: без цели, без смысла, но с радостью. Я любуюсь его рыжим бархатным загривком, вдыхаю свежий морозный воздух и решаю многому учиться у собаки.
Разумен тот, кто с благодарностью принимает то, что у него есть, и неразумен тот, кто печалится о том, чего у него нет.
Сейчас, взрослой женщиной, я часто об этом думаю: иногда специально, усилиями воли заставляя почувствовать благодать в своей душе, а порой и совершенно естественно и абсолютно искренне. Но когда-то, в пятнадцать лет, мне это виделось невозможным и больше сказать – мелким и глупым.
