Мулен Руж - страница 23

– Это перелом, госпожа графиня, – позднее объявил доктор, накладывая шину. – Через месяц кость срастется, и мальчик будет бегать, как прежде.

Но через месяц перелом так и не сросся.

– Видите ли, госпожа графиня, это как раз один из тех сложных переломов, где необходимо вмешательство специалиста. Вот в Бареже такие специалисты есть. И разумеется, горячие источники тоже будут как нельзя кстати. Это самое действенное средство для укрепления организма, а именно в этом и нуждается ваш мальчик. Он слаб, мадам, очень слаб. Именно поэтому нога у него никак не заживет.

И они снова отправились в Бареже. Слова доктора оказались пророческими. Сломанная кость и в самом деле срослась. Через два месяца Анри уже мог вставать с кровати и на костылях передвигаться по комнате. Вскоре он уже совершал короткие прогулки по саду.

А потом…

Воскресенье, полдень… На огромных клумбах в общественном саду пышно цветут бегонии… На эстраде играет городской духовой оркестр… Жандармы важно прохаживаются среди пестрой толпы, тихонько напевая веселенький мотивчик. Резиновые наконечники костылей Анри оставляют на песке круглые рельефные отпечатки. А тут этот камешек, какой-то крохотный камешек размером не больше горошины! Костыли вдруг стали неуправляемыми, мир покачнулся…

– МАМА…

В следующее мгновение он растянулся на земле во весь рост.

На этот раз были сломаны обе ноги.

Теперь боль ни на мгновение не покидала его. Она была с ним день и ночь, то слегка утихая, то нарастая с новой силой, принося с собой мучительные страдания, тогда черты его лица искажались в болезненной гримасе, а взгляд становился совершенно безумным. Он даже придумал имя этим приступам – «атаки».

Они продолжались всего минуту-две и неизменно начинались с неуправляемой дрожи в руках. Постепенно боль нарастала, впиваясь в каждый сустав и сухожилие, выгибая дугой позвоночник, жестоко терзая мозг, мучительно распирая готовый взорваться изнутри череп. А затем вдруг острой иглой пронзала все его тело, превращаясь в настоящую агонию, от которой перехватывало дыхание и страшно закатывались глаза. Несколько секунд Анри лежал неподвижно, обезумев от боли, судорожно впиваясь ногтями в руку матери. В следующий момент боль понемногу начинала отступать. Взгляд его снова становился осмысленным, дыхание выравнивалось, а сведенные судорогой пальцы разжимались. Он слабо улыбался матери, склонившейся над ним, чтобы вытереть пену в уголках губ. Приступ заканчивался.

Боль вновь становилась обыкновенной – тупой и ноющей, казавшейся теперь совершенным пустяком. В периоды затишья он ловил на себе исполненный мучительной беспомощности взгляд матери. Время от времени они перебрасывались несколькими фразами; иногда она склонялась над сыном, чтобы поцеловать его, и осторожно гладила по голове.

А затем дрожь появлялась снова, и дыхание его опять учащалось…

Доктора приходили вновь и вновь, только теперь они уже больше не улыбались и не шутили. Они приносили с собой запах хлороформа, и в руках у них блестели скальпели. Они делали ему больно, очень больно, и он кричал так громко, что прогуливающиеся в саду отеля люди невольно останавливались и тревожно озирались по сторонам. В конце концов у него не оставалось сил даже не то, чтобы кричать, и он проваливался в спасительное забытье. И лишь губы его продолжали слабо двигаться, судорожно повторяя: «Мама!.. Мама!.. Мама!..»